Стивен Эриксон Падение Света
Шрифт:
Она молчала.
– Джинья?
– Вренек подошел ближе.
– Тебе нужно пойти со мной.
Наконец она подала голос, сказав тонко и устало: - Она меня не хочет.
– Кто?
Девушка всё отворачивалась, пряча лицо в тени.
– Твоя мать, Вренек. Слушай. Ты дурак. Иди прочь. Оставь меня.
– Почему она не хочет тебя? Я тебя спас!
– Ох, Вренек, ты ничего не знаешь.
Смутившись, он огляделся, но вокруг никого не было. Те, что у входа, не пришли помочь или даже поглазеть. Ну ничего он не понимает во взрослых!
–
– У меня не будет детей. Внутри всё болит. Последняя моя зима, Вренек - вот чего я хочу. Ни к чему. Ни к чему всё.
– Но, - сказал Вренек, - я тоже сломан изнутри.
Она была так неподвижна, что он счел, будто она не услышала. Но потом она зарыдала.
Он подбежал к ней. Встал на колени, положил руку на плечо. От нее воняло. Воняло, как в сараях стариков, что гонят брагу; только сейчас Вренек заметил гнилую картофельную кожуру в канаве, которой она, похоже, питалась.
– Слушай, - начал он.
– Ты не хочешь умирать. Хотела бы, не ела бы такую дрянь. Хотела бы, не грелась бы одеялом. Я люблю тебя, Джинья. И эту сломанность. Эту боль. Она просто живет внутри, снаружи ты такая же, как раньше. Вот что мы дадим друг другу - то, что снаружи. Понимаешь?
Она утерла лицо и подняла взор, уже не блуждая глазами.
– Не то, Вренек. Это не любовь. Ты слишком молод. Не понимаешь.
– Неправда. Мне уже одиннадцать. Я сделал копье, я хочу выследить их и убить. Телру, и Фараб, и Прилла. Хочу тыкать их копьем, пока не умрут. А ты будешь смотреть, как я их уделаю.
– Вренек...
– Идем со мной. Осмотрим монастырь.
– Я слишком пьяная, чтобы идти.
– Оттого что ешь дрянь.
– Она убивает боль.
– Так что ты можешь идти без боли.
– Он протянул руку и помог ей встать.
– Я готов заботиться о тебе. Отныне.
– Твоя мать...
– А после монастыря мы уйдем. Говорю тебе. Мы пойдем охотиться на тех, что навредили тебе.
– Тебе их никогда не отыскать.
– Отыщу.
– Они тебя убьют.
– Уже пробовали. Не сработало.
Она позволила ему поддержать себя, он ощутил тяжесть и тупую боль в месте, где шрам от меча. Они чуть не упали, но вышли из переулка.
Когда они были на улице, один из мужчин у дверей таверны крикнул: - Напрасно время тратишь, сынок. Всё, чего получишь - лужу крови.
Остальные загоготали.
Вренек взвился: - Вы, взрослые, от вас один стыд!
Все замолчали. Вренек с Джиньей медленно шагали по главной улице. Она тяжело опиралась на мальчишку, но он стал большим и сильным, и там, где солдат ударил его, болело чуть-чуть, не как в первое время, когда он подумал, что что-то лопнуло.
Все сломаны изнутри. Некоторые чуть сильнее, и когда внутри болит, можно лишь делать вид, что все хорошо. Снаружи. Тяжелая работа, но ведь жить значит работать. У него были годы практики.
– Ты вспотел, - сказала Джинья, когда они вышли в предместье и поглядели на вершину холма, где притулились горелые руины монастыря, криво
– Жарко.
– Нет, сейчас холодно.
– Я тяжко тружусь, Джинья. Я привык, и это хорошо. Знаешь, почему?
– Почему?
Он обдумал, как же выразить свои чувства, и кивнул.
– Напоминает, что я жив.
– Прости, Вренек, - сказала она.
– За ожоги, ведь ты тащил меня по горящим комнатам. Нужно было сказать прежде. Но я так злилась на тебя!
– На меня? Я ведь спас тебе жизнь!
– За это и злилась, Вренек.
– Ничего особенного не было, - сказал он не сразу.
– В тех комнатах. И мебели почти не было. Так что места, где живут богатые... они просто комнаты.
Они еле брели, взбираясь на холм. Услышав его слова, Джинья фыркнула: - Богатые сказали бы иначе.
– Я видел те комнаты. Пусть говорят что угодно. Я видел.
– Ты дружил с Орфанталем.
Вренек покачал головой.
– Я был плохим другом. Теперь он меня ненавидит. Но все равно. Взрослые из благородных меня больше не пугают. Орфанталь был не такой, но мне жаль, что он меня ненавидит.
– Благородные, - пробормотала она, и он ощутил сладкое дыхание.
– Кажется, я одного себе нашла.
Он не понял. Впрочем, она же была немного пьяна.
Они выбились из сил и не разговаривали, холм оказался крутым, дорога скользкой под тонким покрывалом снега. Монахи явно все умерли, иначе они бы всё расчистили. Ничего живого вокруг, даже вороны давно разлетелись.
Наконец они дошли до вершины и Джинья отступила, чтобы стоять сама, хотя и протянула руку.
Вдруг оробев от ее жеста, от ощущения тоненьких пальцев и впалой ладони, столь легко утонувшей в его слишком большой лапе, Вренек молчал. Однако ощущал себя совсем взрослым.
– Мне уже не так холодно, - сказала она.
– Я не пьяна, и боль возвращается.
Он кивнул. Да, боль вернулась, и не только там, куда ранил его солдат. В других местах тоже, повсюду. Уколы. Колет везде, везде. Уже не в силах терпеть неподвижность, он шагнул и она пошла за ним. Вместе они брели под укрытие разваленных ворот.
– Они имели обычай носить пищу в городок и раздавать бедным, - сказала Джинья.
– Только раз или два в году. В те годы, когда пищи не было, все злились. Виной были всего лишь плохие урожаи, когда им хватало только для себя. Но все их ненавидели.
Они прошли под арку и оказались на замусоренном дворе, замерев при виде покрытых снежком трупов.
Джинья потянула руку, вырываясь.
А он вдруг оказался подавлен болью. Кровь пошла из раны от меча, и вся борьба оказалась проиграна - его охватила темнота, он падал... хотя за миг до бесчувствия услышал крик Джиньи и ощутил, как удаляется ее ладонь.
Когда он открыл глаза, то лежал на спине, и снег там успел растаять. Джинья стояла на коленях рядом, она стащила одеяло и укрыла его. Он видел слезы на щеках.
– Что такое?