Стивен Эриксон Падение Света

Киницик Карбарн

– Что решать, Глиф?

– Будешь ли охотиться со мной.

Нарад заколебался.
– Я не особо дружелюбен.

Пошевелив плечами, Глиф пошел к костру. Увидел, что Нарад взял для могильника камни, составлявшие круг очага. И начал собирать другие, поменьше, чтобы защитить пламя от ветра.

– Народ, что рыбачил в озере, - сказал он, вытаскивая огниво и мешочек с сухим трутом.

– Это история о них?

– Не о них. О Последней Рыбе. Ее история. Но начинается она с народа озерных рыбаков.

Нарад снова положил меч.
– Мало дерева осталось.

– Мне хватит. Прошу, сядь.

–

Последняя Рыба, значит? Думаю, история будет грустная.

– Нет, злая.
– Глиф поднял голову и встретился со взором перекошенных глаз Нарада.
– Я Последняя Рыба. Пришел с берега. Сказка, которую я расскажу, пойдет далеко. Я не вижу конца. Но я - Последняя Рыба.

– Значит, ты далеко от дома.

Глиф оглянулся на семейную стоянку и пепел, в котором недавно лежали кости. Посмотрел на толчею кустарников и немногие оставшиеся деревья. И взглянул в пустое серебряное небо: синева ушла, когда Ведьма на Престоле пожрала корни света. Наконец он взглянул в глаза мужчины напротив.
– Да, - сказал он.
– Я далеко от дома.

Нарад крякнул.
– Еще не слышал говорящей рыбы.

– А если бы слышал, - спросил Глиф, не отрывая он него глаз, - что бы она могла сказать?

Убийца замолк на миг, отводя глаза от глаз Глифа, и пошевелился, ровнее укладывая меч в ножнах.
– Думаю... она сказала бы... Пусть вершится правосудие.

– Друг, этой ночью мы здесь, я и ты. Мы встретились взглядами.

Борьба, вызванная словами Глифа, еще сильнее исказила лицо Нарада. Но он все же поднял глаза, и так были выкованы узы дружбы меж двумя мужчинами. А Глиф понял нечто новое.

"Каждый из нас приходит на берег. В свое время, в свое место.

Кончив одну жизнь, мы должны начать другую.

Каждый из нас придет на берег".

ЧЕТЫРЕ

"Приведите ко мне всех и каждое дитя".

Заявление столь благожелательное... но в разуме ассасина трясов Кепло Дрима оно еще сочилось, будто кровь из небольшой, но глубокой раны, будто вода из-под тяжелой пробки - не вполне ритмично, словно это протекает бассейн нечестивых, непозволительных мыслей. Есть места, допускающие разгул воображения, и если бы эти места можно было закрыть решеткой и поставить стражу с оружием наголо - он сам встал бы, прогоняя любого прохожего. А если кто станет настаивать и пробираться ближе -убивал бы без малейших колебаний.

Но тонкие, смоченные словами губы старца тревожили память лейтенанта. Он предпочел бы поцеловать губы мертвеца, нежели снова увидеть, как Его Милость Скеленал бормочет свой призыв в угрюмой, полной теней комнате, пока зима крадется из-под двери и лезет в окна, покрывая полы и стены серым от грязи инеем. Дыхание видно в морозном воздухе, словно дым, руки старика трясутся, сжав подлокотники кресла, алчный блеск в глубинах запавших глаз не достоин храма, места, называемого святым, царства достоинства и чести.

"Приведите ко мне всех и каждое дитя".

Он

мог бы вспомнить, что старики бессильны во многих смыслах. Руки и ноги слабы, сердце подводит, умы хромают или погружаются в горькие потоки, которые они считают своими мыслями. При всем при этом они умеют ревностно пропалывать и удобрять сады желаний.

Кепло не стал бы задерживаться в таких местах. Одна мысль сорвать порочный плод заставляет отшатнуться в отвращении, ведь сок плода полон ядов. Яркость зелени - не показатель здоровья, сад похоти насмехается над идеей добродетели.

– Твое лицо, друг, - рискнул заговорить ведун Реш, - отогнало бы зимнюю бурю. Вижу: небеса дрожат от страха, когда ты смотришь на предстоящий нам путь, и это на тебя не похоже. Совсем не похоже.

Кепло Дрим потряс головой. Они шагали бок о бок по каменистому тракту. День выдался облачный, хотя погода не доставляла особых трудностей. Холмы по сторонам совсем выцвели.
– Зима, - отозвался он, - время года, высасывающее из мира жизнь и заставляющее меня отворачиваться от мира. Есть что-то гнусное, Реш, в этих голых пейзажах. Я не люблю зрелище содранной кожи и сырых костей.

– Ты придаешь форму тому, что видишь, ассасин, а видишь лишь то, чему уже придал форму. Не в силах примирить то, что чувствуем внутри, с тем, что видим снаружи, мы перебрасываем переживания из ладони в ладонь, как жонглер горячие камешки. Так и так, плоть пылает.

– Я приветствовал бы ожоги, - тихо прорычал Кепло, - ощутив боль как нечто реальное.

– Что тебя тревожит, дружище? Разве из нас двоих не я отличаюсь унынием? Расскажи, в чем причина твоих бед.

– Голод стариков, - ответил ассасин и снова потряс головой.

– Мы склоняем священное ради мирских забот. Ради презренных цифр. Его Милость сказал лишь то, что написано.

– И, сказав, содрал кожу, явив свои мерзкие аппетиты. В этом ли тайное искушение святых слов, ведун? В драгоценной гибкости? Вижу: они извиваются и переплетаются, как веревки. Все во имя бога, не меньше. Или ради ублажения ритуала? Можно ли вообразить, что бог глядит на нас с милостью и одобрением? Признаюсь тебе прямо посреди дороги - вера моя иссохла вместе со сменой времени года.

– Вот не знал, что у тебя она была.
– Ведун провел рукой по густой бороде.
– Все мы жаждем, верно, перепутать спасение с перерождением, вообразить, будто душа может воскреснуть из сухой скорлупы. Но такие вспышки редки, Кепло, их легко забыть. Скеленал со своими аппетитами дрожит в пустоте - мы же позаботились. Ни один ребенок не останется с ним наедине.

Кепло покачал головой.
– Тогда протолкайся сквозь века и снова взгляни на нашу веру.
– Он повел рукой, но пальцы сжались, словно царапая воздух.
– Гибкие слова для гибкого ума ребенка, мы по обычаю прядем и сплетаем их, делая новое из старого. Мошенничаем, крича об улучшениях!
– Он вздохнул, выпустив клуб пара.
– Природа держится привычных схем, ловко завивается внутри каждого черепа, будь то мужчина, женщина, дитя или зверь. Узри наших потомков, Реш, узри дорогие мантии и расшитые рясы. Узри торжественные процессии в неверном свете факелов. Я слышу песнопения, лишившиеся всякого смысла. Слышу мольбы, ставшие бессмысленным нутряным рычанием.