Сто дней, сто ночей
Шрифт:
— Сережка, видишь?
— Ага!
— Здорово пинают?
— Куда лучше.
Однако немцы далеко не отходят. Они заскакивают в ближайшие дома и открывают огонь.
Наши залегают.
Атакующие оставляют несколько десятков убитых да столько же раненых, которые укрываются в воронках и траншеях.
Мы пользуемся каждой минутой передышки: заряжаем диски автоматов, подготовляем гранаты.
От едкого дыма многие тяжело кашляют.
— Робята, — стонет дядя Никита, — подмогли бы.
Сережка и я подходим к нему и, взяв
Федосов тоже приходит сюда. Он снимает штаны, Журавский перевязывает ему рану.
— Может, перевяжем? — обращаясь к дяде Никите, настаиваю я.
— Где уж, — морщится он, — ведь не один осколок-то… А где взять столько бинтов. Пусть уж, может — засохнет так.
У нас действительно нет бинтов. Все пакеты, которые нам выдавали, давно уже использованы.
— Покурить вот дали бы. — Семушкин глазами показывает на свой карман.
Я достаю бумагу, кисет с пылью махорки и сворачиваю цигарку…
Дядя Никита не затягивается, а как-то глотает едкий дым, не выпуская обратно из легких. Только спустя две-три секунды из его широких ноздрей лениво выползают две тонкие струйки серого дыма.
Через стену слышен топот тяжелых сапог, выкрики команды и какая-то возня. Мы прислушиваемся. Подюков подходит к стене и изучает правый верхний угол.
— Товарищ лейтенант, — загадочно обращается он к командиру роты, — там дырдочка.
— Какая дырдочка?
— А черт его батьку знает какая. Только в эту дыру гранату просунуть можно, — говорит Сережка.
Федосов с интересом смотрит сперва на него, потом в угол.
— И то дело. А граната пролезет? — шепотом спрашивает он.
— Пролезет, даже противотанковая пролезет, — также шепотом отвечает Сережка.
— Тогда действуй.
Подюков подходит ко мне.
— Давай попробуем, — говорит он.
Мне завидно, что он сделал открытие и ему поручил это дело командир.
— Попробуй сам, — холодно отзываюсь я.
Дядя Никита глотает табачный дым и с укором смотрит на меня. Я его понимаю.
— Ладно, давай!
Сережка пробует улыбнуться, но сухие губы лишь вздрагивают да щурятся глаза. Он роется в ящике и достает противотанковую гранату. Мы вставляем запал и уходим в угол.
Семушкину больно — это я вижу по его лицу, но он глазами, одними только глазами может сказать многое. Вот и сейчас сказал нам: «Эх, робята, подмочь бы, да сами видите, какое дело вышло».
До пролома довольно высоко, не дотянуться.
— Лезь на меня, — говорю я Сережке.
Он на мгновение задумывается.
— Подержи, — сует мне гранату.
Я нагибаюсь, он взбирается мне на плечи.
— Товарищ лейтенант, — говорю я, — вы бы отошли.
— Пожалуй, — соглашается лейтенант.
Дядя Никита сам выползает в
— Давай! — протягивает руку Сережка.
Я подаю гранату.
— Смотри, осторожнее.
— Знаю.
Я руками упираюсь в стену, чтобы не качаться. Что делает Подюков, мне не видно. Он долго копается, пыхтит и что-то шепчет.
— Чеку заело, — наконец сообщает он тихо.
Вот черт возьми! Разожмет ненароком пальцы — и взлетим мы вместе с этими ящиками.
— Ну? — спрашиваю с нетерпением.
— Ну, ну! — передразнивает он.
— Я те нукну, когда слезешь, — ворчу я.
Но вот раздается оглушительный взрыв по ту сторону кирпичной стены; Сережка летит с моих плеч на пол; меня встряхивает, словно я сел на пружину. Крики и стоны слышатся недолго. Я помогаю своему другу подняться. Он скалит зубы, силясь улыбнуться.
Вечером провожаем раненых. С Федосовым уходит Журавский, хотя он не ранен и не контужен. Это нас возмущает, но никто не говорит ни слова. Командование принимает Бондаренко. Перед уходом Федосов обходит нас и каждому пожимает руки.
— Держитесь, хлопцы, держитесь. Главное — надо дать понять фашистам, что даже отдельный кирпич, если он русский, способен сопротивляться. Мне как-то говорил комиссар, — продолжает он, — что Гитлер не сможет объявить миру о падении города, ежели в руках русских будет находиться хотя бы одна комната. Пусть знают, что близок локоть, да не укусишь.
Федосов стискивает зубы и хватается за раненую ногу. Потом он говорит о чем-то с младшим лейтенантом. Тот слушает внимательно, кивая головой.
— Понятно… сделаем все… патронов бы…
Бондаренко как командир менее горяч и решителен, чем Федосов; зато в нем есть какая-то железная выдержка и настоящее хохлацкое упрямство — черточки очень ценные, особенно в нашем положении.
Нам жаль расставаться с Семушкиным, но ничего не поделаешь. Мы тремся возле него, как котята.
— Ну, робята, — говорит он, не глядя на нас, — вот и расстаемся. Один мой наказ: вы головы горячие, зазря на рожон не лезьте. Ты, Митрий, береги Серегу! — Он помолчал. — Вот ведь какая оказия вышла, — продолжает он, — не думал я с вами расставаться… Ну да ведь свидимся еще. Давайте я вас… — Тут он делает неловкое движение руками и обнимает нас обоих вместе.
Потом они осторожно выходят. Впереди Федосов, за ним Журавский, позади наш добрый дядя Никита. Он идет так, точно заглотил штык.
Немцы освещают ракетами подходы к дому. Раненые выжидают момент, когда гаснет ракета, и ныряют в холодную жуткую ночь. Затаив дыхание, мы прислушиваемся к каждому шороху. Но, кроме хлестких порывов ветра да гудения ночных бомбардировщиков где-то в небе, ничего не слышно.
— Прошли, — говорит младший лейтенант.
«Прошли», — думаем мы все.
Я и Сережка еще с четверть часа стоим у дверей, вглядываясь в темноту, изредка прорезаемую разноцветными трассами пуль.