Сто дней, сто ночей
Шрифт:
Бондаренко не может оторваться от циферблата. Он, видимо, тоже только что проснулся.
— Позавтракайте и наверх, — распоряжается комиссар.
Неужели нам сегодня дадут пищу?
— Идите к Косте, — шепчет дядя Никита.
Мы поднимаемся и выходим из землянки, чтобы зайти снова с другого конца, где стоит котел нашего батальонного повара и где я уже раз завтракал с напитком «заместо кофия».
Костя встречает нас по своему обыкновению угрюмо.
— Вернулись?
— Вернулись, дядя Костя.
— А мы думали, вас уже нет в живых, — басит он. —
Вместо ответа мы жадно смотрим на отдувающийся паром котлище.
— Думаете; Костя бог, он из шиша приготовит вам жаркое?..
— Не мучь, — говорим мы с Сережкой.
— Не я мучаю, а фриц поганый. Шесть дён, как отрезаны от переправы. Никаких продуктов нет…
За нами заходят остальные бойцы.
Наконец повар ставит перед нами котелки и разливает… жидкую мутную водичку. Мы с недоумением глядим на черпак, из которого не выпадает ни одного кусочка мяса. Но наши желудки стали не так уж требовательны. Обжигаясь, мы хлебаем курящуюся паром болтушку, заедая крохотными кусочками сухарей. На этот раз Костя не просит нас рассказывать. Он сочувственно смотрит на нас и время от времени подливает жижу в наши котелки. Через полчаса мы выходим из кухни, если не сытые, то по крайней мере потные.
Мутный рассвет встает над почерневшей Волгой. По ней плывет шуга.
От Бондаренко узнаем подробности нашего положения. Мы действительно отрезаны от основных сил армии. Наш кусок земли со всех сторон простреливается пулеметным огнем. А сзади Волга. Ни к нам, ни от нас никто не может пробраться.
Нам выдают патроны, и мы снова бредем на позиции. К нашему удивлению, наверху почти нет защитников.
— Как же так? — спрашиваю я младшего лейтенанта.
— А вот так, — неопределенно машет он здоровой рукой. Раненая рука перевязана и подвешена на широком бинте. — Хватало бы народу, нам бы дали отдохнуть.
Я и Сережка занимаем один окоп в конце оврага, где ночью встретили часового. Отсюда видны Волга, остров, протянувшийся по середине реки до «Красного Октября». Другой конец острова уходит куда-то на север, за тракторный. Правее нас занимают окоп Смураго и Петрищев, еще правее — Ситников и Шубин. Слева от нас какие-то развалины. А за ними тот самый клин оврага, который уперся в Волгу между нами и «Октябрем».
Итак, мы на новой позиции. Хотя здесь и не ахти как хорошо, но все же мы с Сережкой довольны.
Наш окоп не глубок. Если встать в рост, то бруствер приходится вровень с грудью. Вдвоем стоять тесновато, но, как говорят, в тесноте, да не в обиде. И притом здесь мы сами хозяева. Наш окоп — наш дом. Если бы не холод, мы могли бы неплохо устроиться.
Часовой, которого мы сменили, спустился вниз. Теперь овраг защищаем мы.
С патронами мы захватили гранаты, целых пять штук. Это трофейные гранаты, с длинными деревянными ручками. Такие же, какие мы перебрасывали обратно их хозяевам. Мы складываем гранаты на бруствер и заряжаем, автомат, взятый с КП. Наши карабины тоже при нас.
Присматриваемся к местности. Перед нами прямо — белый дом буквой «Г», за ним — наша покинутая «цитадель» и развалины
Сережка сооружает из кирпичей подобие амбразуры. Я смотрю на его выдумку скептически.
— Думаешь, спасет?
— Думаю, да.
— С каких это пор ты стал дрожать за свою шкуру?
Он держит в руке кирпич, смотрит на меня и ничего не говорит.
— Сережка!
— Что?
— Я думал, ты онемел.
— Иди к черту!
— Был уже.
— Это что, — сплевывая, Говорит он. — Вот ежели здесь припрут, то считай, что побывал у самого глазного черта в зубах. Конечно, если он тебя не заглотит.
— Слишком ты многословен стал, приятель.
— Это от желудка. Он все еще тепленький. Можешь пощупать.
— Фрица попроси, он лучше это сделает.
Перед нами много трупов. Впрочем, мы их почти не замечаем. Вон там сбоку лежит Доронин. Вечером, пожалуй, его надо вытащить. Его пистолет я держу за пазухой.
Скоро мы начинаем замерзать. Ведь мы все еще одеты по-летнему.
У Сережки получилась довольно хорошая амбразура. Он кончил работу и скрючился на дне окопа.
Грязно-серые мундиры немцев отчетливо виднеются на свежевыстланной простыне снега. Немцы перебегают из дома в дом, мелькают в окнах, высовываются из траншей и окопов. Метрах в двухстах справа из окон красно-серого дома выпрыгивают наши бойцы. Значит, их постигла та же участь, что и нас. Их немного, всего пять человек. Они перебегают за развалины и укрываются там.
Но вот в крайнем окне появляется еще один боец. Он осматривается, медленно сползает на землю и, прихрамывая, идет вдоль стены, по-видимому направляясь за те же развалины, где укрылись его товарищи. Идет тяжело, с остановками, опираясь на винтовку, И тут я вижу, как из окошка смежной стены вылезает немец. Видя, что опасность не угрожает, он бежит к углу. Еще секунда — и враги повстречаются. Мне хочется крикнуть, предотвратить эту встречу, но кто услышит мой голос, когда кругом идет пальба. Пока я вожусь с автоматом, противники встречаются лицом к лицу, нос к носу. Несколько мгновений они разглядывают Друг друга, словно спрашивая: «Откуда ты, приятель?», и спокойно расходятся в разные стороны. Что же дальше? Как они разминутся? Я мог бы прийти нашему на помощь, но из автомата нетрудно промахнуться.
В надежде, что противник отступил, немецкий солдат и русский боец поворачивают и снова, придерживаясь каждый своей стены, идут на сближение. Встреча. Поворот. Отступление, Одна минута раздумья — и тот же маневр. С той разницей, что каждый из двоих успевает приготовиться. Немец выставляет винтовку далеко вперед: наш, держась за ствол, поднимает приклад кверху. Угол, встреча. Приклад с силой опускается на ствол высунувшейся винтовки. Оба стремительно бегут в разные стороны. Гитлеровец на месте поединка оставляет оружие. Раненый русский боец вприпрыжку, как это делают дети, убегает за те же развалины, среди которых скрылись его товарищи. Я больше не жду. Короткая очередь — и немец скрывается в окне. Проходит минута, четверть часа, полчаса…