Сто оттенков Веры
Шрифт:
Было чувство вкушения весьма запретного плода – и в весьма необеденное время? Нет, лишь тонко капало куда-то очень глубоко, и тут же разливалось, заполняя все вопросительные лакуны, ощущение ЭВРИКИ, принесённое той новой Эвридикой, для которой теперь стало самым важным не оборачиваться!
Вера вышла в коридор, пошла к курилке. В отличие от многих фирм, попросту выгонявших курящих сотрудников на улицу в любое время года, Андрей Андреич разрешил пользоваться (предварительно укрепив) балконом в торце второго этажа, пристроив к нему удобный «зимний» тамбур. На что сотрудники ответили благодарным ударным
«Здравствуйте», «привет», «добрый день!», «как настроение?» – говорила она, слушая саму себя со стороны. И этот голос был ей незнаком.
«Все нормально», «о’кей», «кручусь, как обычно», «хорошо, а у вас?» – отвечала она на ежедневный вопрос, уже отчетливо слыша, как фальшивит теперь её интонация. И как верно отвечала она не менее фальшивым вопрошаниям с приклеенными улыбочками.
Они хотели знать вовсе не это, а то, в каком настроении нынче шеф, насколько свободен его график, и как можно просочиться к нему на приём, имея в серьезном виду как раз его настроение, о котором можно судить по неомрачённости секретаря.
– Эх вы, недогады, – думала Вера. – Моё главное правило: все свои проблемы, заботы, болячки и непонятки оставлять за дверями офиса. И уж если кому-то их предъявлять, так только тому, кто соображает – раз, реально может помочь советом или как-то еще – два, и не станет бренчать об узнанном на каждом углу – три. Из вас, мои милые (из штата в 77 человек – Вера всегда была в курсе кадровых перемещений), удовлетворяют всем трём позициям лишь пара женщин да пяток мужчин.
Позиции, по-зи-ции…
И с неопущенными веками, но в соответствии с законами глубокого сна, что выключает окружающую реальность полностью, она, сидя в дальнем углу курилки и якобы втыкая в телефон, чтобы не мешали, «посмотрела» забавный, но страшноватый сон. Сначала показалось – забавный, но, очнувшись (когда сигарета прижгла указательный палец!), поняла, что какая-то независимая жуть надвигается на нее…
Встряхнулась, кому-то улыбнулась, встала, вышла.
Сев за комп, открыла свежесозданную папку «сисТема» и стала очень быстро и безошибочно набирать.
###
«Ты поймала этот тонкий миг перехода от сна к реальности – только так и можно запомнить свой сон.
Сон ли это был?
Покачивание чьей-то важной головы – с осуждением, одобрением или предупреждением?
(И чьей же?..)
Миг перехода от сна к реальности.
Миг – и больше не вернуться к отправной точке, не отменить узнанное раз и навсегда, не вернуть обратно в хаос чёткую картинку, будто пером отменного рисовальщика мгновенно набросанную на лист блокнота твоей отрывной жизни. Миг этот похож на песочные часы: игольной узости пространство от “ещё” до “уже”, в котором на тысячную долю секунды присутствует “и”. Соединение, стык покоя и движения, незаметный глазу как перемещение часовой стрелки. Та темнота, в которой бывший свет не в силах сомкнуться с будущим без мгновенной остановки.
И эта остановка (показалось – сердца) сотворила сон-видение.
Будто бы в городе теней и ведьм, городе разрушенного солнца и опасного золота, городе, укутанном каждый ноябрь – по шпили главного собора на высоком холму – туманом неизбежной расплаты, в этом городе тебя впервые назвали “Госпожа”.
Во сне же пришло холодное и ясное, будто небо сразу после наводнения, осознание: когда ты выходишь на этот
И ты пошла вперёд, начав отбор.
Их было немного: ты отличалась строгостью в предпочтениях.
Приходившие, но не подходившие – уходили: кто в скрытой злобе и обиде, кто – в недоумении и отчаянии: “Но почему, Госпожа?! Я же смогу! Умоляю Вас!..”
А один – так и не ушёл, хоть и не остался с тобой.
…Ты увидела его ранним утром, с балкона последнего этажа: там, у старинной резной парадной двери, ведущей в дом, где ты жила в маленькой съёмной квартире.
Очень ранним утром, весной.
Он лежал так, что невозможно было, взглянув, сказать “человек” или “мужчина”.
Это было тело. Только тело – без лишней теперь души.
А толстая кошка, спокойно присев у его бывшей головы, лакала из темной лужицы…
– Что ж, – сказала ты этому телу, не разжимая губ. – Ты сделал свой выбор, основываясь на моём. Возможно, это – единственный выбор. Выбор саба».
###
…Шеф показал себя умницей, уехав на встречу и давши смехотворное поручение, исполненное Верой минуты за четыре.
Она вернулась к словарю.
Да, приходилось признать, что с некоторых пор дни её стали не то чтобы быстрее и короче: они стали гуще! Если раньше жизнью наигрывалась простенькая мелодия, то теперь к жалейке стало присоединяться – о, столько инструментов, что даже не все их названия она смогла бы перечислить. А ещё бы понять – кто сейчас солирует, и что вообще будет дальше?!
Что за «девайс»? Английское device – приспособление. Всего-то. Плеть это, цепь, кожаные наручи или стек, всё одно – «девайс». Существуют жёсткие девайсы для порки, называемой спанкинг (смешные деревянные дощечки, вроде разделочных, но с закруглёнными углами и иногда с дырочками, или лопатки, похожие на те, которыми на тефлоновых сковородках котлетки переворачивают: вкупе именуемые puddles – «лопатки», «шлёпалки»; специальные стеки и ротанговые трости, эти – для парочек, вероятно, подвисающих на англо-бурской войне). Есть гибкие (во! – русские наши родные розги или стеки с петлями на конце – для «лошадок-пони», которыми и люди не прочь иногда становиться). А есть так называемые подвижные – это уже серьёзные, сильно похожие на цирковые, укротительски-львиные штуковины: кнуты и плети с разным количеством хвостов, по-разному сплетённых, разной жёсткости, суровости и неизбывности. А вот такие штуки как скамья для порки, андреевский крест (все дружно вспоминаем наш военно-морской, он же андреевский, флаг с голубым косым крестом) или «испанская кобыла» – это уже девайсы интерьерные (или крупногабаритные).
«Испанская кобыла» мелькала в каком-то историческом фильме – обычное седло, укреплённое на устойчивых деревянных козлах. Через него можно по-разному перебрасывать «жертву» или сажать верхом или как угодно еще закреплять, а там уж и… и… и что с ней делать?
Так, знамо дело, пороть, эх!
Вера вздрогнула, впервые произнеся это слово, пусть и не вслух. Кстати, оно ей было несколько привычно из-за тётушки – отличной портнихи. И в «портнихе», и в «распарывать» (старое платьице) просвечивало всё то же.