Сто оттенков Веры

Талаssа

Она размотала шарф, вынула наушники, сняла и убрала в шкаф серебристую, из козочки, шубку и быстро переобулась в чёрные туфли-лодочки.

Включила комп, сразу ткнула в мигающую (значит, есть новая запись) табличку «Непредвиденное»: заполнялась она в выходные и праздничные дни охраной (внизу, на входе), и доступ к ней был только у охраны, Веры и шефа. Запись от 23.03 вчерашнего дня: «Со двора было слышно крик о помощи. Конкретно – помогите, спасите, кто-нибудь скорее. Был произведён выход на улицу. В освещённом квадрате местности никто не обнаружен. Старший дежурный… (ФИО, подпись)».

– М-да, шершавым языком охраны, – вздохнула Вера, читая дальше: – «О проишествии записано в 23.07. В 23.13 явился сотрудник компутерного (sic!)

центра Семён… (неразборчиво, вчиталась) Пахотников (да, есть такой, взяли в штат, дизайнером в КЦ, неделю назад: рыжеватый, симпатичный, видно сразу – непростой), сообщивший, что желает пройти в туалет. Был допущен без пропуска на второй этаж, в вышеозначенное помещение. Вышел через 25 минут».

Что делал Пахотников тридцать пять минут в служебном туалете сразу после чьих-то криков о помощи? А может, ничего такого особого не делал, делая лишь то, что и положено делать – в туалете.

«Что-то я сегодня притормаживаю… Ах, да, я же мало спала!» – Вере будто кто-то другой сообщил об этом: она не чувствовала ни усталости, ни покалывающих и ведущих не туда, хорошо известных ей ощущений послебессонья, ни сухости во рту, ни песочка в глазах.

Всё же – проверочно – встав от стола, подошла к зеркалу.

Аккуратная стрижка.

Ровная, тёплого смуглого оттенка, кожа.

Зелёные – спокойные и внимательные – глаза.

Не особо строгий, но достаточно офисный тёмно-бежевый костюм – прямая юбка, пиджак. Лёгкая кремовая блуза.

Туфли-лодочки.

Чёрные туфельки от Kurt Geiger – весьма изящные, дорогие и удобные.

…

«Веруся, ты сейчас будешь смотреть это кино одна!!!»

Тихо разъярённый Сашка-синдром (самый распоследний из её ванильных бойфрендов) резко встал в темноте летнего фестивального показа в Доме кино и, небольно наступив на одну из Вериных чёрных туфелек (они тогда были свежекупленными), ломанулся к выходу. Вся спина его кричала при этом «верни меня немедленно!».

Вера спину не послушалась.

И ничего относительно спины не предприняла. Лишь с довольной физиономией покрутила в руках только что у Сашки-синдрома отобранный DVD со старым, но спецом отреставрированным (чего в инете не сыщешь), пока не смотренным ею фильмом «Четыре».

А месяц назад Аглая как раз упомянула, когда они вацапались, об этом творении Хржановского-младшего. И понимала она в кинематографе поболе Вериного: немало текстов написала в своё время для киноэнциклопедии «Кино и контекст» – под псевдонимом «Марина Ильина», водила знакомства с несколькими известными режиссёрами, а с одним была настолько близка, что имела право называть его просто Арчи.

– Ну, Илья снял мощный довольно-таки, но с массой несовершенств фильм. Сначала он монтировал его вроде как курсовую или дипломную, я не помню точно, работу. Потом перемонтировал на полный метр, который его как раз и подпортил. То видно концепт, то нет, в сюжете – разбросы и провалы. Но это – чуть ли не первый очень узнаваемый и хорошо прочитываемый Сорокин: настоящее готическое мракобесие совкового разлива. Ну, ты понимаешь! Некоторые сцены я только с изрядным трудом могла смотреть. Большой кусок фильма снят в настоящей русской деревне. Показаны одни старушки, а старики их все померли – от пьянки, ясно. Старухи – никакие не актрисы, то есть, понимаешь – натуральные, пожившие, без грима, без пудры, без зубов. Делают кукол, в процессе этого пьют самогон, матерятся, скачут, расхристанные, устраивая настоящую оргию! Жуть, Вер… Неприкрашенный такой «а-ля рюсс», не матрёшечный, а настоящая «немытая Россия». Я, конечно, понимаю (да-да, отсюда, из пупа Земли, Москвы-столицы и понимаю!), что это – правда, но смотреть на это не хочу. Я – урбанист, ну, ты это знаешь. Так что, даже и перематывала, при просмотре, кое-какие

сценки. Там еще Шнур – равный сам себе и очень хороший. Хвостенко чуть ли не в последний раз появляется на экране. Мурзенко – «алкаш» с длинным носом (в «Апреле», в «Богине» снимался: тощий такой, весь скукоженный). Тяжёлый фильм, но такой – значительный. Если бы ещё перемонтировать по уму: вкус у Ильи есть. Ну, так что ты хочешь? – воспитанный поколениями художников! Но мастерство там и не ночевало. Может, молод больно? Да, не последний, по-московски ухватистый мальчик. Но фильм, дорогуша, смотреть надо. И не перематывать! – Такой вот развернутый коммент Вера от Аглаши получила. Даже и не встряла ни разу: Аглая увлекалась всегда хорошо и неперебиваемо.

А Сашка-синдром достал этот диск внезапно.

Она попросила посмотреть (быстро) и пообещала вернуть (через день буквально).

Он отказал.

Она снова попросила.

Порезче.

Он снова отказал, промямлив невнятное.

Она попросила в третий раз: тон её был явственно-угрожающим.

Сашкины гнилые отмазы снова не прокатили: он элементарно вредничал.

И именно в эту минуту стало понятно, насколько он Веру достал за пару месяцев своим общим и частным поведением, а именно: ленивым и наплевательским на всех, кроме себя-любимого, а также сексуально почтинесостоятельным, псевдофилософски-размазанным и даже вербально – неинтересным. Вот Вера и отняла у него, весьма ловко выхватив, диск – только для того, чтобы, наконец, покончить с «синдромом Кавериной» раз и навсегда.

«Синдром Кавериной» возник в переписке с этой самой Кавериной Касей. На самом деле – «Кассиопеей» аж! Такой вот выверт в её свидетельство о рождении попросила вписать 35 лет назад ее чудаковатая маман – сама именуемая Мелиссой Витальевной. «Однако Кассиопея Львовна Каверина – лет в твоих, например, 96, – поверь, будет произноситься дивно, дивно!» – так успокаивала Касю Вера. А была Кася очень славной, поэтической и вместе с тем цинически-насмешливой приятельницей Веры уже десятилетней давности, врёмен частых походов по местам «Боревой и пьяновой славы». Происходило выражение от названия многим известной галереи-кафе на Литейном – ну, и того, что в ней еженедельно (а то и чаще) происходило.

И вот как-то, в онлайн общении с Касечкой, высказана была ею же, Касечкой, мысль следующая.

«Вот ты, Верок, такая вся активная! Сама вечно со всеми знакомишься, ничего и никого особо не смущаясь. Сама всё придумываешь и изобретаешь. Сама им звонишь, мужикам. Или – не звонишь, коль не хочешь! А я вот так не могу. Я обычно тихо-тихо сижу – и жду. Никаких практически тело- или душедвижений не совершаю. Я, понимаешь ли, считаю, что они сами, мужики, должны это всё делать. Равно как и всё вокруг должно происходить как-то… само. А уж моя забота – принять и…»

«И не питюкать, что ль?!» – естественно-негодующим образом вопросила Вера. Она тогда не то чтобы возмутилась, но от роли «пассивной жертвы», на себя пару раз ее примерив, отказалась сразу и наотрез: не те, не так и непонятно, для чего.

Отсюда и родился «синдром Кавериной»: сидеть тихо и ждать, пока всё как-то само собой сложится.

С Сашкой-синдромом Вера именно так и попробовала. Даже нарочно «забившись» с Касечкой: дескать, а попытаем вот такого еще щастьица! Причем, попробовала честно. И той же Касе без утайки описывала, как вполне себе милый Саша пришёл на выставку в музей фотографии (что на Петроградке её любимой и родной), как его с ней, Верой, познакомили, как она сидела потом в кулуарах выставочного зала, приведомая туда (именно так) всёподрядснимавшим Сашей. Как она вела себя там – тихо-тихо, прямо как сама, вероятно, в такие же минуты, Каверина. Как молчала, слушала и тихо, уже совсем тихо, улыбалась. Как ничему не противилась. Ничего не предлагала. Ни с кем не шутила. И – боже упаси! – ничегошеньки сама не придумывала.