Сто оттенков Веры
Шрифт:
Самый явный из признаков соприкосновения.
Самая памятная из всех мет воспоминаний.
Это – невидимые герольды, что возвещают появление долгожданного, шлейф, который тянется вслед уходу – и позволяет еще немного побыть под чарами присутствия.
Аромат цветущих табаков, таинственно-горький – в обступившей его ночи. Нежная пряность ночной фиалки – с тем же, фиалковым, оттенком. Душное дыхание раскалённых полднем магнолий. Одуряющий натиск персидской сирени. Лимонная свежесть неподвижных «Верхних» – чайных роз.
Удивительнее запахи неживых вещей. Пыльная затхлость солнечного луча – сквозь неплотно сомкнутые шторы в пустой квартире. Строгий, со сладкой
И это судорожное узнавание духов возлюбленной, где-то на шумной улице, вслед за мгновенным поворотом головы к незнакомой женщине: вспышка! – и холод ошибки – и ноющая боль невстречи.
Но – прочь, прочь: не об этом.
Всё, что могу сейчас – обернувшись и падая взглядом в Ваше лицо – это застыть на месте, обратясь в столб внутреннего неподвижного света, от которого лицо моё стало солнцем, опущенные руки похолодели – и не было ни радости, ни бешеного топота сердца, а только боязнь: хоть единым движением нарушить чистую струнную ноту изумления, взятую встречей где-то между висками и душой, между мной и Вами, между потерей и обретением».
Подпись «Not_Enough».
Что ещё за «нот инаф»?
Кому и чего – недостаточно?
Отправитель неизвестен. Отправлено… вчера? – нет, сегодня, около двух ночи. Возможно, это и не подпись вовсе, а просто заключительное предложение: просьба не заканчивать, но что – и с кем?
Перемещаясь по городу в своих простых беспроводных TWS BT-02, она – под особенно подходящий, какой-нибудь неземной трек, – начинала с удвоенной внимательностью вглядываться в лица окружающих. Чувствовала себя тогда, как спятивший кукловод, которому вдруг почудилось, что все его питомцы разом… вздохнули! Но, поморгав и для надёжности тряхнув головой, улыбнувшись нелепому подозрению, продолжала жить дальше, в привычных самодельных декорациях, обходя чужих марионеток с их многочисленными перекладинками и нитями.
Друг Копилкин недавно принёс диск со своим очередным звукосумасшествием под названием «Carrot & whip» (аналог русских «кнута и пряника», чему Вера уже совсем не удивилась). Послушав, предъявила автору сильный закос под Jay-Jay Johanson'а с его трип-хоповыми переборчиками и перебеганием звуков из одного уха в другое – до степени настырности, сравнимой с l'id'ee-fixe.
На это Коп безапелляционно и даже с гордостью отбрехался (как он один это умел), скривил физиономию вселенской обиженности и плеснул – за это! – себе коньяку в два раза больше, чем Вере. И вот теперь она почувствовала сплетение событий последнего времени – как тот же trip-hop: что-то ритмичное, бесконечное, негромкое, затягивающее. То, что морочит, ничего ясно не говоря, то, что намекает постоянно и неотступно, но чем-то неуловимым, подмигивает, но не даётся – в полном своем смысле.
«Что за фигня-то?!» – сама собой возмутилась Вера и себе же ответила: – «Да, такая вот, сестра, фигня.»
– Ты не слушаешь меня совсем! – Коп небольно дал ей ногой по ноге под столом.
– А? Ой…
– Где летаешь-то, птица?
– Да тут я. Вернулась. А что ты говорил?
– Да вот, Алиска моя…
Алиса Копилкина, племянница Копа: худышечка полубесплотная, беленькое, невысокое,
– Так что – Алиса?
– Замечаю вот, что-то странное с ней происходит. Я же тут пристроился подкалымить, и домой только после десяти вечера прихожу. Ну и… Вижу, мгновенно что-то на планшете прикрывает – и пятна – тут же по щекам расплываются! Ты ж знаешь, кожа у нее слишком белая, и врать она мной не приучена: посему, результаты – на лице. Спрашиваю «Что ты там смотришь?» – молчит. Попробовал поднажать – еще хуже! Так замкнулась – за три дня ни слова не сказала. Только улыбается какой-то такой… тайной улыбкой, словно знает что-то… такое, но ни за что не скажет. Опять спрашиваю: «Болит что-то? Или кто обидел?» – «Нет», – отвечает. – «Всё нормально.» Ну, нормально – так нормально. Я в душу не лезу обычно. Ни к кому.
– А… Может, у подружек надо было осторожненько расспросить?
– Какие там «подружки», Верк?! К ней уж с полгода, даже больше – вообще никто в гости не приходит! Был разговор из серии «А куда, блин, все подевались? Или ты – чумная?!» Свела к шутке: всех, дескать, переросла, ровесники – неинтересны никак. А кто тогда, спрашиваю, интересен вдруг стал, и с какого перепугу? Опять – какие-то отмазки, шуточки, тоже странные – не такие, как раньше были. А вот глаза, кстати сказать… – Коп как сам себя остановил, – да, глаза: сейчас подумал. Почему-то в них – плохо скрываемая… радость! Точно. Вот же ж блин, а? Как это я…
– Слушай, – Вера, хоть сама ни детей, ни младших сестёр не имела, догадывалась, что действительно, глаза – всё скажут о ребёнке, и спрашивать не надо будет – вглядись только. – Ты вот что – не мучай Алиску вопросами своими, а? Толку-то! Если видишь, что взгляд – спокойный, если не заметно, чтобы плакала – так отстань от нее. Ей всё-таки не семь и даже не тринадцать. И потом – всё же ты ей не отец родной, а всего-то – дядюшка.
– Че-е-ево-о-о?! – Коп прямо подпрыгнул на стуле, вскочил, глазищи выпучил, руками замахал! – Да я ж ее растил, как свою, родную, самую что ни на есть… Я же к ней… Я… ВСЁ – для нее, ты же знаешь! Я ночей не спал, на памперсы целое состояние ушло, только что грудью не кормил! А она… – и он, не сдержавшись, грохнул наотмашь крепкой ладонью по стенке кухни: аж всё на ней, маленькой, вздрогнуло.
– А она… – Вера подержала паузу, дождалась, пока затихнут на полке крышечки на потревоженных чайничках (она их собирала – и даже с отколотыми носиками), и спокойно глядя ему снизу в глаза, сказала, – она будет любить не тебя, а своих детей. И племянников с внуками. Вот так-то, Коп.
…
Вход Веры в собственную приёмную, как рот – ладонью, прикрыл довольно громкий общий разговор. «Великий топ-менеджмент» в количестве всего-то четырёх человек «толпился» перед дверью генерального в ожидании начала еженедельной летучки. Они смолкли, почему-то смущённо поздоровались и поспешили войти в широко распахнутую шефову дверь.