Сто тысяч раз прощай
Шрифт:
– Не за что.
– Ты твердо решил, что не останешься?
– Я не актер.
– Поверь мне, я здесь уже целую неделю – тут все дилетанты, включая меня. Пойми, это просто развлекуха. Сейчас у нас в основном театральные этюды и конкурсы импровизации. Вижу, тебя это не вдохновляет.
– Да я просто не…
– Наверно, для тебя «театр» как-то не вяжется с «конкурсами».
– Извини, мне…
– Зато на следующей неделе мы уже начинаем ставить пьесу. «Ромео и Джульетта».
– Без меня.
– Потому что это Шекспир?
– Да вся эта лабуда… это такая…
Только не повторяй «лабуда».
– …
– …
– Лабуда.
– Ну… Что ж… Очень жаль. Приятно было познакомиться.
– Мне тоже. Может, еще увидимся?
– Увидимся, если придешь завтра! Не хочешь – не
– Ну ладно, мне…
– Напомни: как тебя зовут?
– Чарли. Льюис. Чарли Льюис.
– Приятно познакомиться, Чарли Льюис.
– Мне тоже. Ну, всё тогда.
– А как меня зовут – не хочешь узнать?
– Извини, тебя зовут?..
– Фран. Полное имя Франсес, через «а», Фран Фишер. Ничего не поделаешь, мои родители с ума свихнулись; на самом деле нет, но… ладно, не важно. В общем, я все сказала. Спасибо. Пока.
Она пошла в обратную сторону, на ходу складывая уголком картонную тарелку, чтобы засунуть в карман джинсовой юбки. А потом обернулась: хотела удостовериться, что я смотрю ей вслед, хотя и так знала.
– Пока, Чарли Льюис!
На прощанье она мне помахала, я ей тоже, но приходить сюда больше не собирался, а с Фран Фишер виделся в первый и последний раз.
Где она теперь, хотелось бы знать.
С первого взгляда
Я знаю, где она теперь. На самом деле вернулся я потому, что немыслимо было не увидеть это лицо снова, и если ради этого мне предстояло убить полдня на театральные этюды, я приготовился заплатить такую цену.
Но допускаю, это и не совсем так. Быть может, я бы скоро ее позабыл. При пересказе таких историй – любовных – невольно приписываешь смысл и неизбежность совершенно нейтральным случайностям. Мы буквально романтизируем каждую мелочь: один взгляд – и что-то изменилось, вспыхнуло пламя, завертелись шестеренки небесной махины. Но подозреваю, «любовь» распознается в «любви с первого взгляда» лишь задним числом, при наложении, как в оркестровой партитуре, когда финал известен, а взгляды, улыбки и касания рук приобретают значимость, которой, скорее всего, там не было и в помине.
Не скрою, Фран казалась мне миленькой, но я, случалось, думал так и о других, раз по пять, а то и десять в сутки, даже наедине с самим собой, даже уставившись в телевизор. Не скрою, во время нашей первой встречи мне был четкий, настойчивый голос, который твердил: «Сосредоточься, это важно, сосредоточься»; но ведь это могли быть просто мысли о сексе – в ту пору они врывались, считай, в любое мое общение с девчонками, как завывания автомобильной сигнализации, которая никак не отключается… В равной степени это могли быть не столь обжигающие, более традиционные романтические грезы, мгновенные предвосхищения событий, которые потом соединятся, как на монтажном столе: вот сейчас ты возьмешь ее за руку, потом вы зайдете в книжный магазин полистать новинки, потом будете со смехом взлетать на качелях в парке «Собачьи кучи» – а я даже не знал, как это бывает и что при этом ощущаешь, когда вместе. Никогда в жизни, ни до, ни после, не было у меня такой готовности влюбиться. Мне думалось, что любовная лихорадка послужит прививкой от всех других тревог и страхов. Я жаждал перемен, хотел, чтобы нечто произошло, чтобы завязалось какое-нибудь приключение, а влюбленность, как я считал, – это более реальный путь, чем, скажем, раскрытие убийства. Но при всем обаянии этой новой знакомой до меня не дотронулась волшебная палочка, не долетели нежные звуки арф, и окружающий мир не осветился магическим сиянием. Будь у меня тем летом хоть какое-нибудь занятие или ощущение благополучия, образ ее вряд ли заполонил бы мои мысли, но я слонялся без дела и мучился от домашних неурядиц, а потому влюбился.
Помню, как меня беспокоило, что в памяти не сохранится ее лицо. На свободном ходу, рассекая с ураганной скоростью свет лесной дороги, расправив плечи и подставляя грудь ветру, я пытался связать то, что запомнилось, с какой-нибудь знакомой – хотя бы по телепередачам – личностью, чья внешность могла бы послужить прототипом.
Номер телефона: надо было попросить – почему я этого не сделал? Было бы очень кстати. Ну ничего, оставалась еще надежда заполучить его в другой раз, при следующей встрече.
В другой раз.
Помню, как меня вдруг захлестнула жгучая ревность к ее парню, хотя я даже не знал, кто он и существует ли в природе. Конечно, у нее кто-то был, потому что девушки из Четсборна разгуливали по городу с эффектными молодыми людьми соответствующего положения и вместе проводили время в родительских бассейнах или на бессонных вечеринках с наркотиками.
Бывало, что и в Мертон-Грейндж ученики строили «отношения», которые, впрочем, рисовались как некая пародия на семейную жизнь: с чашками чая на коленках перед телевизором и с прогулками по магазинам – этакая странная игра с обязательствами под названием «папы-мамы». Ученики Четсборна, в свою очередь, слыли порочными и безбашенными, как золотая молодежь из «Бегства Логана» или студенты, приезжающие по международному обмену. Из всех этапов пути к взрослой жизни – голосование на выборах, управление автомобилем, законное употребление алкоголя – самым тяжким испытанием для ученика Мертон-Грейндж было увидеть бретельку от лифчика и не издать при этом резких звуков. Не показывать себя придурком: это был великий и непреложный закон перехода в новый статус. Даже если Фран Фишер ни с кем не встречается, с какой стати ее заинтересует такой, как я?
И наконец, любые чувства, которые в первом приближении можно назвать «любовью», считались ненужными и устарелыми, как завалящие детские игрушки. Бекки Бойн, Шерон Финдли, Эмили Джойс – какие мысли возникали у меня на их счет? Но теперь ко мне пришло совершенно незнакомое чувство, и даже если называть его любовью было бы опрометчиво, оно вполне могло сойти за надежду.
Такие мысли не полагалось высказывать вслух – да и кому? А вдобавок и времени для дальнейших раздумий не осталось, поскольку на Теккерей-кресент передо мной возникла новехонькая красная микролитражка, в окне которой маячило лицо моей сестры Билли, поднявшей глаза от книги.
К нам заехала мама.
Мама
Когда я был маленьким и еще верил во всякие байки, родители мне часто пересказывали историю своего знакомства. В ту пору они были студентами, мама училась на медсестру, а отец на бухгалтера – одолел половину курса наук, но забросил учебу из-за игры на саксофоне во всяких студенческих ансамблях: в тот вечер это был квинтет под названием «Зоб», зажигали они то ли в стиле панк-фанк, то ли фанк-панк и давали свой первый и последний концерт в помещении студенческого союза Портсмутского политеха. Панк и фанк, как оказалось, ни в какую не хотели сочетаться друг с другом, однако в те редкие мгновения, когда мать решалась поднять глаза, взгляд ее устремлялся на саксофониста – одного-единственного музыканта, которому хватало ума смущаться. Он передразнивал вокалиста, стоя у того за спиной, и маму это веселило, да и наяривал он весьма недурно, а потому она в перерыве устроилась рядом с ним за стойкой бара, где он, ссутулившись, яростно стирал подводку для глаз уголком позаимствованной у бармена салфетки, будто спешно ликвидировал камуфляж. Схватив его за руку, она припечатала: «Это был… полный ужас!» Вглядевшись в нее, саксофонист захохотал. «И это оказалась она самая, – говорил мне отец, – любовь с первого взгляда». Мама при этом обычно стонала, закатывала глаза и швыряла в него подушкой, но мне рассказ все равно нравился: мама с папой тусовались в баре, а в итоге – вот он я.