Сто тысяч раз прощай
Шрифт:
На том мы с ней и сошлись: что Шекспир – это и есть его язык. Старушка, по собственному признанию, «на Шекспире свихнулась». Я только вставил, что он был первым рэпером, а больше ничего добавить не смог, да в этом и не было нужды, так как Полли делала паузы лишь для того, чтобы перевести дух, это притом, что мы обошли оранжерею, розарий, рокарий и так называемый грот – гулкий, забетонированный, кое-где выложенный ракушками известняковый замок величиной с большой семейный автомобиль. Своим низким, надтреснутым голосом старушка спросила, о какой шекспировской роли я мечтаю для себя. И где учился. Ответы были не к моей чести,
– Ромео и Джульетта, – вздохнула Полли. – Просто картинка, правда? Как по-вашему, они и в жизни будут связаны столь же пылкой любовью? Мне кажется, в истории постановок это сделалось своего рода традицией. Система Станиславского, знаете ли.
– Вниманию всех! – жонглируя, прокричал Айвор. – Перерыв окончен, работаем!
Игры с мячами, игры с бамбуковыми шестами, игры с завязанными глазами, носовыми платками и шляпами. На ровном полу мы карабкались на утес, сворачивались, как сухие листья в костре, запрыгивали друг другу на потные спины, загрубелыми пальцами мяли физиономии своих партнеров, и все это время я терзался неразрешимой дилеммой: как выполнять все команды и при этом ничего не делать. Потом начались игры в слова, а дальше – составление рассказов, где каждый прибавлял к тексту одно слово:
Некогда
В
Океане
Танцевали
Двенадцать
Кумкватов!
Меня выбешивало, что всякий раз на подходе к чему-то связному и последовательному кто-нибудь непременно вставлял нечто бессмысленно-идиотическое, направляя рассказ в бредовое русло…
Я…
Щекочу…
Тех…
Кто…
Сонно…
Пахнет…
Вомбатами!
И все начинали истерически ржать. Артишок-телефон-шампунь! Дромадер-стремянка-помойка! Господи, эта публика обожала всякие выверты, что подтверждало мои давние подозрения: в театральной среде любая чушь вызывает всеобщее веселье.
– Внимание, все расслабляемся! Шейк, шейк, шейк! Перерыв на обед!
В этот раз я твердо решил, что своего не упущу. Точно выбрал момент, нащупал в кармане ручку. Фран в одиночестве стояла во дворе у стола, но…
– Чарли Льюис, что тебя сюда привело? – Меня цепко ухватила за локоть Хелен Бивис. – Да я и сама догадалась. Господи, до чего же ты предсказуем.
– Не понимаю, о чем ты.
– Подбиваешь клинья к этой абсолютно интеллигентной девушке.
– Чтоб ты знала, Хелен: мой приход не имеет к ней ни малейшего отношения.
– Ха! Тебя привел сюда интерес к сценическому искусству!
– Ну а тебя что сюда привело?
– Я, между прочим, изготавливаю декорации. Занимаюсь сценографией. Попробовала себя год назад, мне понравилось; я не стыжусь, у меня есть подлинный интерес, я оттачиваю свои навыки. И уж точно, Льюис, не отнимаю чужое время.
– Наверно, ты неправильно меня поняла.
– Я всегда понимаю других правильно.
– Почему же у меня не может быть подлинного интереса?
– К Шекспиру, что ли? Ха!
– Почему бы и нет? Все лучше, чем целыми днями дома сидеть. Мы еще… мы еще посмотрим, что из этого получится.
– Вот именно. – Она положила
Ромео
Где-то между внутренним двором и Большой Поляной Фран исчезла. У меня выбора не оставалось – не прятаться же в лесу. Пришлось влиться в стан актеров, которые нежились на солнце, пока Ромео, поддерживая мясистой рукой свою красивую голову, распинался насчет высоких требований, предъявляемых к исполнителю заглавной роли. Заглавная роль, подчеркивал он, не всегда самая эффектная, но почему-то ему всегда достается именно заглавная роль, и в этом его проклятье – вечно быть заглавным; это слово повторялось так часто и с таким нажимом, что я уже стал думать, нет ли в пьесе героя по прозванию Заглавный. «Смотри: приближается герцог Заглавный…»
– Взять хотя бы Отелло! – продолжал Майлз.
Алекс, худощавый чернокожий парень, который был моим скульптором, рассмеялся:
– Майлз, дорого бы я дал, чтобы увидеть тебя в роли Отелло.
– А что, это великая роль. Конечно, я, как белый актер, от нее бы отказался…
– Очень благородно с твоей стороны…
– …но Яго – роль более эффектная. А в нашей постановке, например, мое имя уже значится в программе, но моей актерской природе ближе Меркуцио.
Алекс опять захохотал:
– То есть моя роль? Роль, которая поручена мне?
– Да, дружище Алекс, и ты с ней великолепно справишься. Но заглавная роль – это груз ответственности, который всегда ложится на меня.
Я наблюдал за ним с неприязнью. Наверное, он и вправду отличался той показной старомодной красотой, которая прежде ценилась в малобюджетных фильмах, где герой сражается с картонным динозавром. «Красив и сам это знает», как выражалась моя мама, и этот красавец, будто телепат, повернулся в мою сторону и, вместо того чтобы обратиться по имени, ткнул в меня пальцем:
– Какая роль интереснее: Ромео или Меркуцио?
Я хотел пожать плечами, но почему-то содрогнулся.
– А сам кого играешь?
– Кто, я? Не знаю еще.
– Ты из какой школы?
– Из Мертон-Грейндж, – сказал я, и Ромео покивал, словно такой ответ подразумевался сам собой.
– Из нашей школы, – подал голос Колин Смарт, который сидел, обхватив колени, и поедал глазами этого хвастуна.
– Для Чарли это типа дебют, – ядовито сказала Люси Тран. – В Мертон-Грейндж он известен отнюдь не актерским талантом.
– Меня зовут Майлз, – представился Ромео. – Я учусь в Хэдли-Хит, как и наш Джордж – вот там расселся.
Майлз указал на сутулого парнишку, который, устроившись в спасительной тени каменной ограды, ел банан и читал потрепанное карманное издание «Госпожи Бовари».
– Мм? – Тот посмотрел в нашу сторону через летные очки с толстыми, как аквариумное стекло, линзами.
На нем была, насколько я понял, форменная белая рубашка, а поверх нее – совершенно лишний джемпер; шапка блестящих черных волос напоминала битловский парик, а нос и подбородок мокли от прыщей цвета малинового сока.