Столетняя война. Том V. Триумф и иллюзия
Шрифт:
Когда в 1484 г., во время несовершеннолетия Карла VIII, в Туре собрались Генеральные Штаты, там были высказаны гневные слова против этой политики и предприняты серьезные попытки ее изменить. Прозвучали призывы к сокращению численности армии, отказу от тальи и габеля, которые считались неоправданными в мирное время. Генеральные Штаты должны были созываться каждые два года, а налоги не должны были вводиться без их согласия. В своей заключительной речи канцлер назвал собрание в Туре самым знаменитым собранием Генеральных Штатов за всю историю, но из попытка провести фискальную реформу оказалась неудачной. Правительство лишь временно сократило численность постоянной армии и облегчило налоговое бремя. Но требования Штатов о предоставлении им права вето на введение новых налогов и более полной роли в управлении государством остались без ответа. Когда Генеральнее Штаты соглашались только меньшую сумму налога, чем требовали министры короля, и ограничивали ее текущим и следующим годом, правительство все равно собирало всю сумму и без их согласия вводило новые тальи по истечении двух лет. Несколько королевских советников были убеждены, что подобные собрания подрывают суверенную власть короля. Как и Карл VII в 1442 г., они заявили, что тот, кто советует королю регулярно созвать Генеральные Штаты, совершает преступление против Бога, короля и общественных интересов [1099] .
1099
Lassalmonie, 15, 60, 609–14, 673–6; Major, 50–8; Commynes, Mem., Lib. V.19 (pp. 409–11); Masselin, Journ., 350–489 (esp. 422), 518–91, 594–6, 671–80.
Все это привело к постоянному росту власти французской монархии. Доходы Карла VII к моменту последней кампании в Нормандии примерно в четыре раза превышали доходы английского короля в хороший год. Они позволяли ему содержать постоянную армию в 8.000 человек в составе ордонансных рот, а также постоянный резерв в 8.000 вольных стрелков. Людовик XI удвоил оба показателя [1100] . Впервые король Франции имел сокрушительный перевес в вооруженных силах на территории своего королевства. Теперь только самые крупные коалиции французских принцев могли надеяться бросить ему вызов, да и то лишь при содействии внешних держав. Именно это и произошло в ходе войны Лиги общественного блага в 1465 г., когда коалиция, возглавляемая братом Людовика XI Карлом, объединилась с герцогом Бургундским. Обещание лигерами отменить военные налоги было рассчитано не только на то, чтобы добиться поддержки своего дела внутри Франции, но и на то, чтобы ущемить возрожденную монархию и низвести ее до состояния сорокалетней давности. Но даже Лига общественного блага оказалась недостаточно сильной, чтобы добиться в военном отношении больше, чем ничьей. В политическом же плане она потерпела неудачу.
1100
Contamine (1972), 282, 285–6, 305–6.
В результате Франция вышла из войны с большим и постоянным военным потенциалом, который обязывал страну к системе взимания постоянных налогов на неопределенный срок. Короли были ограничены только своей совестью и снижающимся риском восстаний. Умеренный уровень налогообложения, говорил Клод де Сейссель Франциску I в 1519 г., желателен потому, что он соответствует его долгу перед Богом и его заботе о благополучии подданных, а не потому, что он должен быть одобрен конституцией. Он считал, что этих моральных ограничений вполне достаточно. Мнение сэра Джона Фортескью было более проницательным. Писавший во Франции при Людовике XI, он сослался на высказывание Аристотеля о том, что лучше править лучшими людьми, чем лучшими законами, но отметил, что короли не всегда были лучшими людьми. Фортескью считал, что разница между налогообложением по согласию и по королевскому указу имеет принципиальное значение. Она обозначала разницу между неограниченной королевской властью королей Франции (dominium regale) и более ограниченной "политической монархией" Англии (dominium politicum et regale). Франция до войны тоже была политической монархией, когда Генеральные Штаты выполняли функции, сравнимые с функциями английского Парламента, но те времена прошли. Как и многие английские политические писатели впоследствии, Фортескью считал, что это связано с авторитарными традициями гражданского права, заимствованными из римских имперских кодексов. Он считал их чуждым английскому общему праву. Если бы английские короли могли править с "полностью королевской властью", писал он, то они также могли бы менять законы и облагать налогами своих подданных по своему усмотрению, как это делали короли Франции. Именно на такое правительство ссылаются гражданские законы, когда говорят: "Что угодно государю, то и закон". Фортескью не приветствовал такой тип правления, и большинство его соотечественников разделяли его мнение [1101] .
1101
Claude de Seyssel, La monarchie de France, ed. J. Poujol (1961), 110–11, 163–4; Fortescue, De Laudibus, 22–4, 80–90; Fortescue, Governance, 113–14, 116–18.
Эти различия во многом обусловили разную политическую судьбу Англии и Франции в последующие века. Корни абсолютной монархии во Франции XVII–XVIII веков лежат в методах, необходимых для победы над англичанами в XV веке. Решающим фактором, определившим ход Столетней войны, стала способность двух основных воюющих сторон вводить и собирать налоги. В результате войны французские Генеральные Штаты были практически ликвидированы как налоговые органы, мелкие провинциальные Штаты были отменены, а система государственного управления становилась все более авторитарной. В Англии потребность королей в деньгах для финансирования войны во Франции имела обратный эффект. Война усилила роль Парламента и зависимость королей от него. Даже Тюдоры с их сильными авторитарными замашками не смогли отменить центральную роль, которую приобрел Парламент в санкционировании налогов. С контролем над кошельком пришла и политическая власть. Роль английского Парламента усилила политическую активность представленных в нем слоев населения: джентри, королевских чиновников, клиентов и советников знати, олигархии городов. Он рассредоточил политическую власть среди относительно большого и сплоченного политического сообщества, вынудив английскую корону к более консенсусному стилю правления.
Во Франции сложилось мнение, что политика Англии была нестабильна по своей сути и препятствовала осуществлению королевской власти. Французский канцлер Гийом де Рошфор заявил Генеральным Штатам 1484 г., что им достаточно взглянуть за Ла-Манш, чтобы понять, насколько они удачливы по сравнению со своими соседями. Тот факт, что в течение одного столетия три английских короля узурпировали трон, казалось бы, говорит сам за себя. Напротив, утверждал советник Людовика XI Филипп де Коммин, хорошо знавший Англию, в мире не было страны, где государственные дела велись бы лучше и спокойнее. Коммин отвергал распространенную среди французских королевских пропагандистов того времени идею о том, что король Франции является мистическим воплощением нации, чей сакральный статус оправдывает осуществление абсолютной власти. Короли были такими же "людьми, как и мы". Коммин был первым выдающимся французом в ряду тех, кто как Вольтер и де Токвиль назвал английский Парламент важным источником силы для английских правительств. Взяв пример с речей, произнесенных в Туре в 1484 г., Коммин утверждал, что английские короли были "сильнее и лучше", имея представительское собрание, чьи обязательства по поддержанию государства были приняты и чье согласие на налогообложение было решающим. Необходимость получения согласия Парламента влекла за собой задержки и иногда сдерживала амбиции короля. Однако это означало более взвешенный стиль правления, который гарантировал, что когда король приступал к войне или другому крупному предприятию, он имел поддержку своего народа [1102] .
1102
Masselin, Journ., 36–8; Commynes, Mem., Prol., IV.1, V.19 (pp. 1, 244–5, 408–13, 417–19).
Ценой, которую английские короли заплатили за это преимущество, стало жесткое ограничение их внешней политики. После окончания войн с Англией Франция вернулась к завоевательным планам в Италии и Германии, которые были характерны для ее истории до 1330-х годов. Франция стала первой крупной европейской державой, создавшей регулярную армию, финансируемую за счет постоянных
Англия могла бы стать еще одним призом, если бы события развивались иначе. Испанская армада 1588 г. стала самой серьезной внешней угрозой для Англии со времен неудачного проекта французского вторжения 1386 года. В 1588 г. Испания направила против Англии почти 80.000 профессиональных солдат: 19.000 на кораблях и 60.000 во Фландрии, ожидавших переправы через море. Это более чем в четыре раза превышало численность французской армии, собранной на побережье Фландрии за два столетия до этого. Если не принимать во внимание неопытных добровольцев из отрядов береговой обороны, то в 1588 г. Англия располагала менее чем 6.000 профессиональных солдат, то есть примерно тем же количеством, что и в 1386 году. Непомерные расходы на ведение войны в конечном итоге разорили все ведущие государства Европы, а во Франции спровоцировали революцию. Английские короли стояли в стороне от этого движения, но не по своей воле, а из-за сложности повышения налогов в тех масштабах, которые стали нормой в большинстве стран континентальной Европы. Только в начале XVIII века, в период правления Вильгельма III и королевы Анны, Англия, опираясь на растущую морскую империю, быстро развивающуюся экономику и экспоненциальное увеличение налоговых сборов, вновь стала играть ту решающую роль в европейской политике, которую она играла при Эдуарде III и Генрихе V [1103] .
1103
P. Williams, The Later Tudors, 1547–1603 (1995), 535–6 (Армада); P. K. O'Brien and P. A. Hunt, 'England, 1485–1815', The Rise of the Fiscal State in Europe, c. 1200–1815 (1999), 54–8.
То, что позволило королям Франции утвердить свою власть таким образом, было развитой идеологией королевской власти, которая стала прямым результатом войны. Выживание любого правительства в значительной степени зависит от молчаливого согласия подданных. Это особенно характерно для средневековых правительств, которые никогда не обладали монополией на организованную силу и управляли натуральным хозяйством с небольшими излишками, которые можно было облагать налогом. Они зависели от коллективного ощущения легитимности существующей власти. Во Франции эту легитимность обеспечивала война и роль короля в ее ведении. В 1350-х и в 1420-х годах Франция была близка к распаду, поскольку англичане в союзе с могущественными региональными интересами бросили вызов монархии Валуа. В обоих случаях монархия выступала в роли агента по восстановлению страны. Короли были священными существами, помазанниками Божьими, историческими столпами Церкви, объединяющей силой, глубоко отождествленной с землей и народом Франции. Это были древние идеи, но до XV века они не находили отклика за пределами административной и церковной элиты, связанной с монархом. Их выживание и проникновение в широкие слои населения стало ответом на внешние угрозы: вызов легитимности королевской династии после убийства Иоанна Бесстрашного, разрыв связи короля и страны в результате попытки утверждения иностранной династии, перспектива расчленения национальной территории герцогом Бедфордом и ужасающий уровень организованного насилия, от которого страдала большая часть страны. Зарождающееся чувство национальной солидарности в конечном итоге позволило Карлу VII преодолеть эти угрозы. Без этого он не смог бы вводить ордонансами тальи во всех регионах королевства, в том числе и в тех, которые находились вдали от зоны боевых действий.
С мифами о сакральной королевской власти тесно связано представление о происхождении французского народа от мифических общих предков и общей преданности непрерывной династии королей, уходящей в далекое прошлое. Кристина Пизанская считала, что короли Франции происходят по прямой линии от Хлодвига, и начала свой панегирик Карлу V, обращаясь к "памяти о благородном роде благородных королей Франции, от которых он произошел". Выступая перед Генеральными Штатами в Туре в 1484 г., канцлер Карла VIII вновь изложил доктрину французской монархии, сформировавшуюся в ходе войн. Рассматривая идеализированную версию истории Франции, начиная с ее мифического основания троянцами, он заявил, что Франция обязана своим существованием как нация преемственности королевской династии и солидарности французов, объединенных общей преданностью королевской семье и общим сознанием героического прошлого. Записанные высказывания Жанны д'Арк свидетельствуют о возвышенном, почти мистическом представлении о Франции, отождествляющем нацию с династией, которая, по ее мнению, правила ею по милости Божьей с незапамятных времен. Какие сложные смысловые пласты скрывались за словами Жанны, обращенными к Карлу VII во время их первой встречи в Шиноне: "Вы — истинный наследник Франции" [1104] .
1104
Krynen (1981), 213–58; Beaune (1985), esp. Ch. I, IV, VII, X, XI; Pisan, Livre des fais et bonnes meurs du sage roi Charles V, ed. S. Solente, i (1936), 12; Masselin, Journ., 36–66, 642–8; Proc. N., i, 390.
Карл VII был правителем, который очень трепетно относился к своему имиджу. Поэт, дипломат и иногда королевский секретарь Ален Шартье, официальный историограф Жан Шартье из Сен-Дени, объективный хронист Жиль ле Бувье Берри гербовый король Франции, многословный и дидактичный юрист-епископ Жан Жувенель дез Юрсен, историк и пропагандист Ноэль де Фрибуа — все они были королевскими чиновниками. Другие, как например, страстный англофоб норманнский писатель Роберт Блондель, хотя и не работали на короля, но активно ему покровительствовали. Все они, каждый по-своему, рассказывали одну и ту же историю: залеченные раны гражданских войн, примирение французов, преодоление трудностей и осуществление национальной идеи по воле божественного провидения под руководством короля. Произведения этих людей читал ограниченный круг культурных чиновников, клириков и дворян. Но их убеждения могли быть донесены до широкой аудитории и другими способами. Король был на виду. Он много путешествовал с огромной свитой, состоящей из придворных, герольдов, трубачей и менестрелей. Он отмечал свое прибытие грандиозными въездами в города своего королевства. О важных событиях он сообщал в циркулярах, которые рассылались по всем главным городам, обнесенным стенами, и зачитывались на углах улиц глашатаями, сержантами и герольдами. В тревожные времена он заказывал публичные шествия, а в дни побед — еще больше. Под видом публичных богослужений скрывались торжества, посвященные самой монархии. Ежегодное празднование завоевания Нормандии, отмечавшееся по королевскому указу во всех соборах Франции в годовщину сдачи Шербура, стало называться "праздником короля". По всей Франции этот праздник регулярно отмечался до конца столетия, а в некоторых местах и долгое время после него. Все это усиливали проповеди в приходских церквях, странствующие жонглеры, исполнявшие свои произведения на улице, и публичные театральные постановки в таких городах, как Орлеан и Компьень, в память о пережитых осадах [1105] .
1105
Beaucourt, v, 52–3 (процессии). Commemoration: L&P, i, 307–9; Waurin, Cron., v, 162; Contamine (2009) [2], 350–1; Taylor (2021), 330–1.