Столовая гора
Шрифт:
Он вынимает бумажник.
— Я взял сам порцию мацони — извините! Не хотел отрывать от серьезного занятия! Вот!
И кладет бумажку на разбросанные карты — Дарья Ивановна занята другими,— еще раз кланяется и уходит.
Милочка слабо вскрикивает. Глаза ее широко раскрыты. Зинаида Петровна подходит к ней сзади и берет ее за плечи, больно сжимает их своими сухими пальцами.
— Молчите!
— Это чекист! — говорит кто-то испуганным голосом.
— Чекист?
На лицах тень испуга и насмешливая неловкость. Давно ли он здесь? Не знаю, не все ли равно? Глаза бегают по стенам, останавливаются на двери. Кажется, в столовой слишком душно.
— Завтра репетиция в десять,— говорит помреж.
— Безобразие!..
Дарья Ивановна торопливо собирает карты. Горит левое ухо. А, да все равно! Теперь уже поздно прятать. Он видел. Надо же быть такой дурой,— а еще старуха.
— Прошлый раз выцыганили столовую — сколько стоило,— шепчет она.— А уж теперь непременно закроют! Нагадала! Дура!
И тотчас же вспоминает, подымает голову, ищет глазами дочь.
— Милочка, ты поужинала? Нет? Так поешь, родная, а то опять забудешь.
Глава десятая
На улице серебряный туман. Полнолуние. Кажется, самый этот свет пахнет акацией. Все деревья в медовом густом цвету. Цветы стекают с ветвей тяжелыми белыми каплями.
И безлюдье. Одинокие человеческие шаги отдаются гулко то вверху, то внизу улицы, потом стук в подъезд или в ворота, рассыпающийся барабанной дробью и всегда вызывающий волнение.
В такую ночь хорошо побродить до зари — все-таки можно дышать и не видишь неприятных, опротивевших лиц.
Но уже проверещали первые свистки — каждый спешит домой. Открывается дверь и захлопывается снова. Человек у себя в клетке. Покойной ночи, если у вас спокойная совесть! До утра!
Кое-где сквозь ставни пробивается желтый луч света. Кто-то копошится, кто-то ходит по комнате, курит, кашляет, ест свой скудный ужин. Думает, предоставленный самому себе.
А ведь по солнцу еще только десять часов. В мирное время весь город был на ногах, на Треке играла музыка, в клубе стучали тарелки, на берегу Терека целовались влюбленные пары. Какие это были глупые, беззаботные, счастливые люди. Им некогда было задуматься, уйти в себя, внимательно проверить прожитые дни. Они жили, как птицы небесные, которые не сеют и не жнут… Да, это были совсем несмышленые дети.
А теперь город предоставлен луне, ночи и самому себе.
Только Терек никак не может успокоиться, ничто не научит его быть менее болтливым. И потому Алексей Васильевич не любит его. Он раздражает, как надоедливый, непрошеный собеседник. У него нет тайн, он весь нараспашку. Положительно, в стране, где течет такая река, народ не может быть умен. Хе, хе, пожалуй, эта мысль не лишена остроты. Об этом не мешает подумать в свое время.
Алексей Васильевич идет не спеша. Он даже иногда помахивает своей палочкой по воздуху, описывает ею круг перед собой, потом ставит точки. Дикси. Я сказал.
Он не спешит, потому что в заднем кармане его брюк среди десятка всевозможных удостоверений и мандатов лежит пропуск. На лиловой бумажке — «разрешается хождение до двух часов ночи». Да. Будьте покойны — разрешается. С этим ничего не поделаешь. Пожалуйста, можете свистеть, сколько вам угодно. Это к нему не относится. Ни в какой мере. Он «спец», идущий с академического экстренного заседания облиткультколлегии, а может быть, только направляющийся туда. Но это неважно.
Алексей Васильевич идет, помахивает палочкой, смеется. В лунном свете лицо его ясно видно каждой своей морщинкой. Смех его беззвучен, но красноречив. Он без шляпы, ворот парусиновой блузы расстегнут, обнажены худая шея, кадык и ключицы. Светлые волосы не совсем в порядке — должно быть, растрепаны нервной рукой во время горячих дебатов. Облиткультколлегия…
Грудь выгнута вперед, навстречу ночи и луне, ноги ступают твердо, достаточно твердо для того, чтобы не сойти с тротуара.
Но все же лучше не встречаться. Ночью так много пустых улиц, право, всегда можно свободно разойтись, не причиняя друг другу беспокойства. Нет никакой надобности останавливаться и вступать в ненужные разговоры. Достаточно того, что каждый знает свое дело. И Алексей Васильевич вытягивает шею, прислушивается, в какую сторону направляются шаги, и идет дальше. Не обязан же он искать встреч, это вовсе не входит в его планы.
Гораздо приятнее идти одному по безлюдному городу, закинув голову смотреть в небо. Все знают прекрасно, что арака отнюдь не пахнет так же нежно, как акация. Запах ее никому не может доставить особого удовольствия. И он дает всем полную возможность наслаждаться акацией. Он вовсе не эгоист.
Сделайте одолжение, будьте любезны — я охотно уступаю вам дорогу. Да, да, с величайшей готовностью.
По правде говоря, все имеет свою закономерность. Одно вытекает из другого, и если есть люди, которым приятно гулять ночью по улицам, то должны быть и такие, которые лишают их этого удовольствия. Дело все в том, чтобы и те и другие, по возможности, не встречались друг с другом.
Он видел одного солдата. Это было после жестокого боя, длившегося более суток, огненного ада, палившего все и вся. Солдат сидел у тлеющего костра и пек картошку. Около него лежало несколько консервных банок, он сидел, согнувшись, как мужик, уставший после трудового дня. Фуражки на нем не было — вся голова его была в спутанных пыльных волосах. Он жадно ел и тотчас же прикрыл свою пищу полой шинели, когда к нему подошли. Но солдат не был ранен и не отстал от своей части как слабосильный. Даже ружье свое он кинул далеко отсюда. Просто ему захотелось побыть наедине с самим собою. «Вы бы только посмотрели, что там делалось,— сказал он, не переставая жевать,— разве же можно оставаться там? Никто не может. Все убегли. Буде. И я пошел».— «Куда же ты идешь?» — «Да куда же — домой!»
Вот человек, не лишенный здравого смысла. Он увидел, что делать ему нечего, бросил ружье и пошел домой. Просто, скромно и умно уступил дорогу. Сделайте одолжение, будьте любезны… Но, пожалуй, он был слишком уверен в своей правоте. Больше, чем требовала осторожность. Да, да — чуть больше, и его вернули обратно. Вот в этом-то и штука.
Алексей Васильевич останавливается закурить папиросу. Он смотрит на огонь спички и тихо, под сурдинку, смеется. Нельзя сказать, чтобы он стоял достаточно твердо. Нет, этого он не сказал бы. Огонь танцует, прыгает, танцует и прыгает, как бесшабашный парень, которому все равно — загорится ли ответным пламенем его возлюбленная или нет. Когда-то и он был таким. Уверяю вас. Он смеялся раньше, как боги на Олимпе. И для этого вовсе не требовалось… Отнюдь нет. Самый воздух пьянил его…