Столовая гора

Слезкин Юрий Львович

У дверей столовой Дарьи Ивановны стоят Милочка, Ланская, Томский и Алексей Васильевич и смотрят на детский праздник. Ланская целый день ездила по наряду с «Петрушкой» ^{57} , и щеки ее покрылись легкой тенью загара. Она была на Сараджиевском заводе в пяти верстах от города, где живут рабочие строящейся железнодорожной ветки, оборванные ингуши, лежала на траве, бродила по запущенному саду, где до сих пор еще валяются коньячные бутылки с тигром на этикетке, пила кобылье молоко и танцевала под зурну ^{58} — наурскую ^{59} .

Оперный актер пел «Казбек». Ингуши в честь приезжих стреляли в небо. Никакой политпропаганды не вышло, потому что никто из приехавших не понимал по-ингушски, а ингуши не понимали по-русски.

Но зато актеры впервые за это лето удосужились увидеть так близко горы, деревенское солнце, поля и лес.

Старый, весь обросший сивыми волосами одноглазый ингуш, пропахший черемшой, в бурых лохмотьях и с великолепным кинжалом в чеканных серебряных ножнах, смотался на каурой поджарой лошаденке к себе в аул и привез в синем эмалированном чайнике горячую араку и брынзу. Старика выбрали тамадой, и все пили, морщась, мутную беловатую жидкость по очереди из одной жестяной кружки, лежа в высокой траве, пахнущей мятой и медом. А старик кривил беззубый рот, хлопал в ладоши, хрипел какие-то непонятные слова и очень похож был на старого носатого удода. Осы летали над чайником, упивались аракой и, осмелев, ползали тут же по разморившимся людям.

Ланская лежала навзничь, подставив лицо солнцу, жмуря глаза на мреющее небо, и вспомнила свой первый сезон по окончании театральной школы. Городок был маленький, на Украине, и каждый день Зинаида Петровна шла в поле и лежала там, ни о чем не думая. Потом уже, перед закрытием театра, она попробовала понюхать кокаин… Да, это было перед самым закрытием сезона, перед отъездом в Москву. Вдруг совершенно ясно стало для всех, что в труппе совсем не было так благополучно, как это казалось раньше. Напротив. Многие разъезжались врагами и даже не кланялись друг другу. Некоторые семейные узы, благословенные долгими годами совместной жизни, оказались далеко не прочными.

— Я думаю подписать в Саратов,— говорил муж,— условия очень выгодные.

— И прекрасно,— отвечала жена,— а я, кстати, собираюсь в Минск.

И она начинала раскладывать белье по разным чемоданам.

— Вот, кажется, ваше полотенце,— любезно замечала жена,— извините, оно случайно попало ко мне.

— О, пожалуйста, не беспокойтесь.

Нет, им вовсе не было по дороге. Отнюдь нет.

Кокаин поддерживал энергию и восстанавливал бодрость духа. Все-таки приходилось иногда испытывать свои нервы и не всегда удавалось оставлять поле битвы за собою. К тому же тогда воевали не только дома. Второй год люди калечили и убивали друг друга на фронте. Запах крови успел-таки отравить воздух. Даже в глубоком тылу чувствовался этот запах. Кокаин отбивал его.

— Ура! Ура! — кричат дети, прыгают с грузовиков, выстраиваются попарно и идут в театр.

— Как они счастливы,— говорит Ланская и хватает Милочку за руку.

— Еще бы,— радостно вторит Милочка,— я никогда еще не видела такой массы детей. Разве когда-нибудь раньше можно было бы это увидеть?

— Да, да, конечно.

Зинаида Петровна, не выпуская Милочкиной руки, делает несколько шагов по тротуару:

— Я видела сегодня Кирима. Я заезжала к нему в сад на обратном пути. Я говорила с ним.

— Ну? — волнуясь, торопит Милочка.

— Я спрашивала о Петре Ильиче. Кирим говорит, что он вернется сюда еще раз. «Я не со всеми покончил свои счеты,— сказал он старику.— Жди меня. И тому, кто тебя спросит обо мне, скажи то

же самое». Это, конечно, относилось не ко мне. Нет, нет. Он не мог думать, что я стану о нем расспрашивать. Конечно, нет. Но все равно, я сейчас даю вам слово и вы запомните: он меня больше не увидит, слышите, никогда не увидит. Я этого не хочу, он для меня не существует. Слышите?

— Слышу,— оробело повторяет Милочка.

— Я еду к Халилу в его аул Чох.

— Вы?

Милочка останавливается и испуганно смотрит на Ланскую. Вся кровь ударяет ей в голову от неожиданности.

— Да, я обещала ему это.

К ним подходит Томский. Пора идти в театр. Их ждут: через четверть часа — начало спектакля, после «Степки-растрепки» для красноармейцев пойдут «Дни нашей жизни». Зинаида Петровна играет Оль-Оль ^{60} .

8

В крайнем углу за столиком сидит Алексей Васильевич и пьет пиво. В столовой, кроме него, никого нет. Свет не зажжен, и в комнате сероватая муть.

— Это скверное пиво,— говорит Алексей Васильевич.— Не то, что было в прежнее время. Но выпейте со мной стаканчик. Сядьте сюда и поболтаем.

Милочка садится. Ей все равно.

Он берет ее за руку и дружески поглаживает.

— Я все еще помню ваше недовольство. Да, да. Поверьте, я его не забыл. Моя история неприятно на вас подействовала. Вам показалось, что мною руководили какие-нибудь задние мысли, что я хотел что-то доказать. Не правда ли?

— Не знаю. Нет — я этого не думала,— отвечает Милочка, оставаясь неподвижной и глядя на панно, висящее на противоположной стене.

— Но во всяком случае вы могли подумать, что я… Дело в том, что вы ошибаетесь. Уверяю вас — я сочувствую власти… даже уважаю ее. Я говорю серьезно. У нее есть сила и воля — вот все, что требуется от власти. Она умеет заставлять подчиняться себе и пользоваться каждым для достижения своей цели. В этом смысле я и рассказал свою историю…

Алексей Васильевич склоняется, целует Милочкину руку и смотрит на нее с улыбкой.

Милочка медленно поворачивает к нему свое лицо, несколько мгновений смотрит на него, точно желая что-то понять, и, наконец, спрашивает в свою очередь:

— Чему вы улыбаетесь? Вы всегда улыбаетесь?

— Улыбаюсь? Да, да — вы правы. Я улыбаюсь, потому что мне пришла на память одна история. По странной ассоциации я вспомнил одного счетовода, так, одного пустого, пьяненького человечка, которого мне довелось однажды встретить. Это был совсем погибший субъект, алкоголик в полном смысле этого слова. Он жил в уездном городишке и служил в управе. Потом, когда произошел переворот, он остался при совете. У него не было никаких убеждений и никаких привязанностей, кроме водки… А тогда ее уже доставать было трудно. Кругом пылали помещичьи усадьбы — Чернов проводил свою земельную реформу ^{61} — «черный передел», все чувствовали себя как на вулкане. И вот этот счетовод, этот пустой человечек, старый пьяница — достает откуда-то портрет в золотой раме — большой портрет Николая Второго и вешает его себе на стену. Вешает на почетное место и всем рассказывает об этом. «Да, вот — я повесил его у себя в комнате,— крикнет он и бьет себя в свою пустую, выгоревшую грудь.— Я повесил его, потому что питаю к нему большое уважение. Да, я уважаю его! Ложась спать, я смотрю на него и думаю: честь и хвала человеку, сумевшему поддержать в течение двадцати двух лет порядок в такой дикой стране, как наша».