Столовая гора
Шрифт:
Глава одиннадцатая
У Милочки новая, большая радость, а с нею тысяча хлопот, тысяча волнений. Готовится к выпуску первый номер журнала цеха пролетарских поэтов — Милочка держит корректуру. В журнале печатаются два ее стихотворения. Впервые она видит строчки, нацарапанные ее рукой, набранными. Пройдет несколько дней, и они во множестве экземпляров под красной обложкой заживут самостоятельной жизнью. Каждый, если захочет, может купить номер этого журнала.
Но к радости примешивается огорчение. В печатном виде они кажутся ей значительно хуже. Это совсем не удачные стихи. Надо сознаться, что они очень и очень плохи. Совсем никуда не годятся.
— «Город строят, молот бьет, пилы воют — час не ждет»,— сотый раз читает Милочка свои стихи, морщась от досады и смущенья.— «Каждый мускул кровью налит, жилы вздуты — стук. Зной работы жаркой парит, слышно тук-тук-тук». Боже, как глупо, как глупо,— говорит она вслух и закрывает глаза.
Ей хочется спрятаться. Нестерпимо горят уши.
Но товарищ Авалов все же решил печатать это стихотворение, как наиболее пролетарское.
— Я очень боюсь за вас, Милочка,— сказал он,— вы искренний, честный работник, но вы недостаточно устойчивы. Следует закалять свою идеологию и не поддаваться буржуазным соблазнам.
Она хорошо запомнила эти слова, они многого ей стоили.
Целую ночь она думала о них. Тогда, пожалуй, и те стихи, что она написала про цирк — а она их таки написала,— тоже знаменуют собою ее идеологическое падение. Боже, как все это сложно и запутано. А она думала когда-то, что достаточно быть искренней и учиться. Учиться форме. Правда, она часто делает глупости, увлекается пустяками, просто ведет себя как девчонка. Ей тогда все нипочем. Она видит только деревья, траву, небо, и ей хочется смеяться и дурачиться, пошутить над кем-нибудь, сочинить себе какую-нибудь историю про человека, которого совсем не знает. Она как-то сморозила такую штуку. Потеха! Несколько минут чувствовала себя влюбленной, просто с ума сходила от любви!
Это было в прошлом году, ранней осенью.
Бульвар был весь желтый, даже не желтый, а золотой. Солнце плело и плело свою кружевную вязь по опавшим листьям, так что казалось, будто дорога колеблется, тихо колышется из стороны в сторону, а ноги шли по ней, точно в легком танце.
И вот она видит, что навстречу ей идет мужчина. На нем широкое, серое в большую черную клетку пальто и шляпа, сплюснутая с боков, с полями, опущенными вниз, затеняющими лицо.
В тени она видит четкую линию его прямого носа, губ и подбородка и еще родинку на щеке. Ничего больше. Он уже прошел своей дорогой, а ей неудобно оглядываться. Во всяком случае, она его раньше никогда не видала. Нет, это совсем незнакомый человек.
И вот она бежит домой. Она как одержимая только и думает о встречном незнакомце. Забивается к себе в угол дивана, подбирает ноги, охватывает руками колени и начинает его себе представлять то тем, то другим. Выдумывает необычайные истории, герой которых он — незнакомец в пальто-клош {79} . И тут же ей приходят в голову одна строчка за другой — целое стихотворение, песня, посвященная этому человеку. Она улыбается и шепчет себе эти стихи. Они уже готовы. Тогда она садится и записывает их почти без помарок на листок почтовой бумаги.
Два треугольника: пальто и шляпа — четко один врисованный в другой, Пьеро изломного походка по неуклюжей мостовой… Овал лица, два темных глаза, маркиза-мушка на щеке — все это сущность или фраза в своем звенящем колпаке?.. Пальто полоскою пробито,— полоскойТочка. Ни числа, ни подписи.
Она встает и быстро надевает свое любимое платье — узкое в талии, с широкой в сборку юбкой, точь-в-точь такое, какое на портрете Сомова у дамы в синем. Заклеивает стихи в конверт и идет на бульвар.
Она ходит туда и обратно по бульвару с конвертом в руках, в своем нарядном платье и ждет. Она не знает ни адреса, ни фамилии незнакомца, но ей почему-то кажется, что он должен снова появиться. здесь.
И все время сердце у нее стучит, уши горят, вся она как в лихорадке. Так проходит минута за минутой, но она все еще ждет и не отчаивается. И вот внезапно чувствует неловкость в спине, точно мурашки бегут по телу, резко поворачивает голову назад и видит незнакомца.
Он идет за нею и смотрит ей в спину.
Это происходит мгновенно: она стоит перед ним и протягивает конверт.
— Возьмите,— едва владея голосом, произносит она.
Он берет письмо и смотрит с удивлением на ее платье, на пылающее лицо.
Надо представить только себе, как она была смешна в ту минуту.
— Не можете ли вы сказать мне, от кого это письмо?
Но она его не слушает, бежит по одной улице, по другой, по третьей, пока ей не преграждает дорогу Терек. Тут она останавливается, опускается на камень и плачет. Плачет, как дура, как влюбленная, глупая девчонка.
А на утро узнает, что господин в клетчатом пальто-клош — театральный парикмахер. Ни больше ни меньше как театральный парикмахер, приехавший из Ростова за тресом {81} и лаком.
Но тогда ей уже было безразлично. Совершенно все равно. Ее сумасшествие прошло, прошло так же внезапно, как и появилось. Она не может вспомнить об этом без смеха. Надо же быть такой шалой!
Нет, ей серьезно нужно подумать о себе. Ей действительно следует закалить свою идеологию, не поддаваться буржуазным соблазнам. Это ведь произошло меньше года тому назад. Осенью, при добровольцах. Совсем недавно. А теперь…
Милочка встряхивает головой, щеки ее пылают — немудрено, тридцать градусов по Реомюру {82} — и размахивая рукой, в которой зажата корректура, бежит дальше.
— Милочка, куда вы?
Перед ней Халил-бек в широкой синей рабочей блузе с этюдным ящиком в руке. Лицо его кажется тоньше, весь он точно иной в необычном наряде.
Милочка не ожидала этой встречи, она застала ее врасплох, вернула к действительности. Девушка краснеет, не знает, куда девать руки, куда смотреть.