Столовая гора
Шрифт:
Кирим смотрит в глубь сада, и в глазах его зеленая сень. Зеленый цвет — самый радостный цвет, цвет Магомета. Глаз никогда не устает смотреть на него. Час, другой, третий…
От корней, от листвы, от крапивной заросли курится перловая зыбь, над нею мошкара и кремовые капустницы, еще выше — ласточки, а в поднебесье — коршуны.
Нос, глаза, уши, рот, каждый волосок в бороде Кирима впитывают, вбирают в себя, как соты, дремный мед сада.
Не явь, не сон — благое созерцание.
«Как он только может? — думает Маруся с благоговением.— Сидит — вот и
Она робеет перед мужем и гордится, что у нее такой мужик. Необыкновенный. Ничем его не удивишь, не обидишь. Сама она суетлива, любопытна — язык без костей. Терпит, терпит — и не выдержит.
— Всех в столовках кормить станут,— говорит она,— никто дома не смей готовить. И всем — одинаковое. Суп и каша. Как ты тогда будешь, Кирим?
— Был — буду,— отвечает он.
— И жен станут раздавать по карточкам. Как кому какую определят. Чтобы ни одна пустой не ходила. А дети — общие. Неделя такая объявлена будет. Ты меня тогда бросишь.
— Иехта (нет).
— То-то. Чего не выдумывают. Разве любовь можно по карточке? Нынче помидоры дешевы. Мы теперь все с помидорами готовим. Только нашему делу скоро крышка. Пропадет Дарья Ивановна…
Сидит, смотрит в сад Кирим, а глаза зеленые. Ничем его не прошибешь. Маруся сдается и замолкает тоже. Вьется дымок между ними, печется на угольях картошка, кричат иволги…
— Здравствуй, Кирим!
Кирим медленно поднимает голову и видит перед собой Халила. Но он нисколько не удивлен. Ничуть. Он остается сидеть на месте как ни в чем не бывало, медленно кивает своей бородой, невозмутимо желает пришельцу доброго дня.
Халил тоже присаживается к дотлевающему костру, поджимает под себя ноги.
Так они сидят друг против друга — молчат. Это значит, что им нужно говорить без женщины.
Маруся догадывается — она многому научилась, живя с Киримом. А все же берет любопытство. Зачем пришел сюда этот красивый парень? Кое-что она за ним примечала…
И она начинает разгребать уголь, доставать картошку, очищать ее от золы — медленно и озабоченно.
Но Кирим по-прежнему непроницаем. Он даже не смотрит на Марусю — как будто ее нет. Русский мужик давно загнул бы крепкое слово. А этот — хоть бы что. Ирод, а не человек. У, черный! Его не пересидишь…
Маруся вскакивает, кидает с передника картошку. Говорит, поджимая губы, глядя в сторону:
— Ну, уж мне пора. Счастливо оставаться! Ужо как-нибудь приду в другой раз.
— Прощай,— отвечает Кирим.— Сливу повезу — домой заеду. Жди.
Халил-бек смотрит в сад. Взгляд его бежит между стволами яблонь по зеленому лугу, тонет в зелени, свете, благоухании. Его обволакивает тишина зеленой своей паутиной. Все становится просто и ясно. Какие здесь могут произойти неожиданности?
Отсюда прямая дорога в горы. От кунака к кунаку, по тропам вверх и вверх, к горному кряжу, в аул Чох.
Камлий — говорит Змейка. Пусть так! Но невольный.
Он
А можно там достать кокаин?
Кокаин?..
Там воздух, от которого кровь становится ярче и бежит быстрей; там вода, омывающая не только тело, но и душу; там цветы и травы, кружащие голову, слаще вина. Вот что там есть.
Почему он ей так не ответил?
И Халил улыбается. Он сам смеется над своей сентиментальностью. С ним этого никогда не случалось. По правде сказать — раньше он не чувствовал такой большой любви к своему аулу, к своей стране. Там живут очень дикие, очень бедные люди. Ему не раз становилось скучно, когда он приезжал туда. Они приходили все — кланялись, садились, с изумлением глядя на его краски, на мольберт, на портреты. Они не понимали, как можно рисовать людей, живых людей. «Ведь это грех,— говорили они,— писать следует цветы, травы, сплетать из них узоры ковров, украшать ими стены мечетей, но живых людей?.. Только Аллах творит человека, дает ему душу, а душа невидима».
Нет, они отказывались понимать и сидели молча, с укором.
«Твой сын имеет искусную руку,— говорили они его отцу, уходя,— он может прославить нас, но пусть не подымает своей руки на человека».
Эти люди стали ему чужими с того времени, как он побывал в Мюнхене и Париже, в Риме и Флоренции. Нельзя запереться у себя, сказать, что ты занят, что тебе мешают. Такой поступок почли бы кровной обидой, достойной отмщения. Слишком священно гостеприимство в его стране.
Гость входит не спросясь, кланяется и садится — он твой господин, ты уже не принадлежишь себе.
Многие хвалили его краски. Им нравилось выжимать из тюбиков кармин, сиену, умбру, размазывать краску по камню. И он должен был дарить их и работать после только углем и карандашами, потому что негде было достать новые. Вот какой это народ.
Однажды, после трех лет отсутствия, возвращаясь по дороге из Темир-Хан-Шуры {90} , Халил встречает старого, дряхлого горца. Он хром, слеп на один глаз, лицо его безобразно — глубокий шрам идет от края уха до подбородка, искривив нос. На нем жалкие, пропахшие черемшой лохмотья, а в руках изумительное ружье — превосходный английский штуцер {91} с золотой резьбой и чеканкой на прикладе.
Он кланяется Халилу, делает ему счастливого пути. Халил смотрит на старика, ожидая, что тот попросит милостыню, невольно берется за бумажник, но тотчас же его удерживают за руку.
— Кто это? — спрашивает Халил у своего спутника.— Откуда у него такое ружье? Где он стащил его?
— Тише,— отвечает спутник-аварец, друг детства Халила,— это охотник, охотник за турами.
— Ты охотник за турами?
Халил смотрит на грязного, хромого старика и не верит. Он знает, что такое охота за турами. Это самая опасная, самая трудная охота.