Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
3
И всё лето 1673 года Матвеев ездил на доклады в Коломенское.
В один из таких приездов Артамон Сергеевич передал царю подарок для Петра Алексеевича: игрушечную избу. Сложена из брёвнышек. Крыша соломенная, труба из крошечных кирпичей. За одну верёвочку дёрнешь — дверь отворяется, на крыльцо выезжают на доске кот и баран, за другую дёрнешь — ставни — хлоп! — а в окошке петух с золотым гребешком.
Царю
— Поди сам подари Петруше. Наталья Кирилловна с ним в саду гуляет.
У Артамона Сергеевича аж дух захватило. Доступ на царицыну половину — милость высочайшая. Он хоть и свой человек царице, да ведь не родня.
Наталья Кирилловна обрадовалась своему благодетелю. Ей давно уж хотелось показать Артамону Сергеевичу радость свою, погордиться. Пётр Алексеевич был в зелёном бархатном кафтанчике, башмачки крохотные, тоже зелёные. Шапка — настоящая мурмолка, только махонькая. Царевич возил по дорожке, посыпанной белым песком, лошадку на колёсиках.
— Видишь? — сияла Наталья Кирилловна. — Ему год два месяца, а росточком как трёхлетний.
— Богатырь! — согласился Артамон Сергеевич. — Пётр Алексеевич, принимай-ка.
Севши на корточки, развернул тряпицу. Мальчик тотчас подошёл, поглядел на избу.
— Вот тебе верёвочка, потяни! — предложил Артамон Сергеевич.
— Сам! — сказал царевич.
На барана и на кота даже не посмотрел, но сунул палец в дверь, словно хотел понять, почему дверь отворилась.
— Теперь вот за эту верёвочку потяни! — снова предложил Артамон Сергеевич и услышал прежнее:
— Сам!
На петушка смотрел насупясь, присел, поглядел на днище избы, взял верёвочку, дёрнул. Ставеньки затворились. Ещё дёрнул. Ставеньки — на стороны. Стоял, сопел. Дёргал верёвочку.
— Видишь! — шепнула Наталья Кирилловна. — Понять хочет, как устроено. Я ему дала старые часы — разобрал. Он и эту игрушку разберёт.
— Быть в России государю мудрому да великому! — сказал Артамон Сергеевич.
Наталья Кирилловна так и расцвела. Глянула на благодетеля долго, пронзительно и медленно прикрыла глаза веками.
4
Артамона Сергеевича Москва звала уже не иначе как «друг Царя», «Царский друг». Бояре морщились, перекидывались усмешечками и копили, собирая по капельке, лютую свою зависть: будет и на Ванюху проруха. Где он — собинный друг? Где правдолюб Ордин-Нащокин?
А Матвеев удостоился ещё одной милости — не в чинах, не в рублях, — сердечной. В Коломенском провожал царя и царицу из храма, когда они шли со свечами, новый свет в Дом свой царский несли.
Новый год начинался на Симеона Столпника.
Алексей Михайлович пригласил Матвеева в Коломенское в канун праздника, советовался: объявлять ли наследником царевича Фёдора или ещё на год отложить. За лето царевич хворал дважды.
— Господи! — сказал Артамон Сергеевич. —
— В государскую колымагу только впрягись! — невесело улыбнулся государь. — Верно ты говоришь — пусть хоть ещё годок будет вольной птичкою. Нам невдомёк, но хозяева мы себе токмо в отрочестве.
Перед вечерней Алексей Михайлович сам погасил в своих покоях лампады и свечи. За новым огнём отправился с царицей, с царевичем Фёдором, с царевнами в храм Вознесения.
Служба Новолетия трогательная. «В вышних живый Христе Царю, всех видимых и невидимых Творче и Зиждителю, Иже дни и нощи, времена и лета сотворивый, благослови ныне венец лета, соблюди и сохрани в мире град и люди Твоя, Многомилостиве». Государь пел всю службу, а с ним и царевич Фёдор, радуя батюшку — ни разу не ошибся.
Из храма царь, царица и всё семейство несли горящие свечи сами, Артамон Сергеевич тоже со свечой шёл впереди, принимая на себя дуновения. Луна сияла огромная, снегом пахло — в последний-то день лета!
В холодном воздухе свечи пламена поднимали высоко. Артамон Сергеевич шёл смело, да вдруг огонёк прижало, закрутило — успел прикрыть свечу полой однорядки.
— Стой! Стой! — вскрикивал время от времени и государь.
Пережидали волну холодного воздуха, и снова шли, и пришли наконец, сохранив Божественный свет для нового неведомого лета. Все свечи, все лампады, все паникадила во дворце были зажжены. Живой огонь восславил Господа Бога за Его Творение и за будущее, стоящее на пороге.
— Мне этого никогда не понять! — признался Алексей Михайлович. — Был семь тыщ сто восьмидесятый год, а вот уж и восемьдесят первый. Как пересмена-то свершается? Где оно — прошлое лето, где новое? Сердце колотится, трепещет, но ничем его не учуешь, Новолетие-то. Уху не слышно, глазу не видно!
Артамон Сергеевич сказал весело:
— Дожили до Нового года — и слава Богу! Лежит брус во всю Русь. На том брусу двенадцать гнёзд, во всяком гнезде по четыре яйца.
— Верно, хорошо ли, плохо ли — прожили год. Да ведь пожалуй что — хорошо. На войну идти не пришлось. Одари же, Иисусе Христе, миром да благом и в наступающем лете! — Алексей Михайлович подошёл, расцеловался с Матвеевым.
— Да будет твоя, государь, радость — радостью всему царству Московскому! Да молит Бога народ за царя своего милосердного, желанного.
Государь придвинулся ещё ближе, глядел Матвееву в глаза.
— Знаешь, что вижу?
— Нет, великий государь.
— Боярина. Быть тебе, Артамон, в нынешнем Новом году боярином.
Утром 1 сентября царский поезд пришёл ради великого праздника в Кремль. Перед Успенским собором Алексея Михайловича встретил митрополит Павел Крутицкий, а с ним архиепископы Смоленский, Суздальский, Астраханский. Шёл дождь, ледяные порывы ветра заставляли втягивать головы в воротники, но царь был весел и бодр, сказал князю Долгорукому: