Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Собирайся, получай корм на дорогу — и с Богом! В воскресенье три ладьи пойдут в Мезень... С нынешнего дня ты свободный человек.
Пришёл Савва домой, а Енафа в чешуе, с рыбой управляется.
Сел Савва на лавку, а потом лёг, руки скрестил, глаза зажмурил.
— Ты что?! — испугалась Енафа.
— Умер тюремный сиделец Савва! — вскочил на ноги. — Воскрес Савва, странник Господа Бога, твой грешный муж.
Обнял Енафу, подхватил на руки, над собой поднял, понёс.
— Ой! Ой! — вскрикивала тихохонько
Положил на постель, поцеловал в сахарные уста.
— Послезавтра на корабль — и пропади он пропадом, Пустозерск!
— Послезавтра! Батюшки! — испугалась Енафа. — Ничего не собрано. Отнеси Аввакуму да соузникам его рыбки свежей. Завтра я им приготовлю и солёную, и сушёную. Нам всего не увезти.
— Домой, Енафа! Домой! У меня на рыбу глаза уж не глядят! — но проворно отобрал сигов, сёмги, мешок на плечо. — Пойду к батькам, а то ведь пускать перестанут, коли я теперь человек вольный.
Подходил к тюрьме с бьющимся сердцем. Разглядел вдруг — тын обветшалый, иные колья мерзлотой выперло — выпали, иные покорёжило.
Савва сразу же пошёл в дальний конец, к яме батьки Аввакума.
Аввакум писал, положа лист на подтопок.
— Бог помочь! — окликнул батьку Савва.
Протопоп вздрогнул, поднял глаза, улыбнулся:
— Напугал ты меня.
— Без опаски пишешь.
— Илларион-сотник ко мне на исповедь ходит, десятник Семён святое масло принёс, свечей сотню. Да и стрельцы добры, и Антипка, и Митька, и Исачко.
Сотник Илларион Ярцев со товарищи стерегли тюрьму уж четвёртый год! Нахолодались, наголодались не хуже горемык, сидящих в яме.
— Держи, батька! — Савва вытряхнул половину мешка в яму. — Отборная рыбка! Увы, уж больше мне не служить тебе. Слышь, батька! В воскресенье нам с Енафой велено на корабль взойти.
— Мать честная! — ахнул Аввакум. — Тебе радость, а мне переполох! Радуюсь, радуюсь, Господи... Это уж так! Не успел я ни «Жития» дописать, ни «Бесед». Забирай что есть. И ещё словцо к страстотерпицам в Боровск. Ты, Савва, туда сам сходи. Отпишешь мне, как они, горемыки, плен терпят антихристов... Епифаний тебе крестов своих даст и посошок. В посошке и «Житие» поместится, и «Беседы». А письмо — в крест.
Достал из тайников листы, передал Савве. Смотрел на него, улыбался, а по щекам слёзы катились.
— На Нижегородчину свою пойдёте?
— Сначала в Рыженьку. У нас там сын у деда. А потом — в Мурашкино. Кораблей уж не воротишь. Был бы дом цел, мельница...
— В Григброво сходи... Пруды там у нас, на прудах вязы. Уж такие Голиафы! Где-нибудь на бережку, под вязом-то, ляжь на землю, прижмись щекой и ладонями-то тоже. Положи ладони на земельку, как за мамкину титьку хватался. Положи, ощути... Через тебя и до меня дойдёт! — махнул рукой. — Ладно, Саввушка, добрая душа! К Епифанию ступай.
— Я завтра
Епифаний простосердечно всплакнул счастливыми слезами, благословил Савву и дорогу его. С потайным же делом управился скоро. Разъял посошок надвое, уложил «Житие» и «Книгу бесед», письмо в Боровск — в крест. И ещё три креста дал с напутствием:
— Один себе возьми, другой отнеси и положи на раку преподобному Сергию, а ещё один — на раку святителю мученику Филиппу. Наш он, соловецкий.
Савва оставил старцу трёх сигов, остальную рыбу отнёс Фёдору-диакону. Тот поклонился:
— Не оставляешь меня.
— Ох, оставляю, отче! Вернул мне царь вину, уезжаю.
— Слава Богу! — возрадовался Фёдор, но глаза у него стали печальные. — Будешь в Москве, в Благовещенскую церковь сходи, в Кремлёвскую. Я там служил. Помолись... В Москве у меня сын. Максимушка. Благословение моё передай ему... О нашей жизни плохо не говори. Плохо весной бывает, когда в яме сыро... А так ведь ничего?! Живём, Бога молим.
Осенил Савву крестным знамением.
И тут в тюрьме появились люди. Десятник Семён, стрельцы Исачко да Антипка вели монаха.
— Я рыбы горемыкам принёс, — доложил Савва десятнику.
— Ещё-то не осталось? Вот, привезли из Сумского острога. Соловецкий сиделец. Покормить бы его.
— Меня в море поймали, — сказал инок. — Рыбу ловили с братом Ильёй, Царство ему Небесное. Илья не хотел даться, так его пикой прободили. Помре.
— Отче! — вырвалось у Саввы. — А нет ли в обители вашей двух немтырей? Братьев? Языки у них резаны?
— Прошлым летом были живы и здравы.
У Саввы из рук и посох упал, и кресты Епифаниевы. Люди, которые приютили его в отрочестве, спасли ему жену и были как родные, сидели в соловецкой осаде.
Савва побежал к яме Аввакума:
— Батюшка! Инока привезли соловецкого. Дай пару рыбин ему на ушицу.
— В яму батьки Никифора сажают? Сбегаю к нему сегодня же.
Савва принёс рыбу, потом дров, хотел печь растопить, но Семён-десятник сказал ему:
— Ступай, Савва, домой. Ты — человек теперь вольный. Сами управимся.
Вернулся к Енафе Савва как на крыльях.
— Чудо, милая! Братья твои и мои, немтыри наши горемычные, живы-здоровы, на Соловцах в осаде сидят.
Енафа тотчас принялась одеваться.
— Пошли в церковь, возблагодарим Господа — освободил нас из плена и о братьях твоих подал весть.
В церкви встретили старца Андрея Самойлова, опального человека, бывшего сторожа Благовещенской царёвой церкви. Со старцем Савва явной дружбы не водил, воеводских соглядатаев опасаясь, но списки с Аввакумовых бесед и прочих писаний ему передавал на хранение. Попрощались.