Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Малашек будет сам себе хозяин. Пахать землю — его судьба, его счастье.
— А ты? Иовушка, а ты?
— Мне надо новую птицу родить. Благослови.
— Благословляю, — пролепетала Енафа и совсем опустила голову, не посмела спрашивать сына про его птичьи тайны.
Взяла с собой четыре мешка муки самого нежного помола и, уже сидя в телеге с Малашеком, просительно глянула на Иову:
— Скоро ли увижу тебя, сыночек?
Иова улыбнулся, покачал головой. И вдруг схватил Малашека, обнял, рванул со своего кафтана пуговицу нефритовую в виде совы:
— Играйся. А ты,
Иова долго смотрел на пылевой вихрь за матушкиной телегой. Уезжала его жизнь, обыденному пришёл конец — впереди леса, поиски сокровенных сил, нечеловеческой воли.
6
Енафа разбирала сундуки. В одном лежало её добро, женское: скатерти, кокошники, сарафаны, ферязи, убрусы, исподние рубахи, в другом — мужская рухлядь, в третьем — детская. Составить обоз да и увезти весь домашний скарб, но много ли наездишь в такую пору? На дорогах крестьяне с косами, казаки с ружьями, царские солдаты с пушками. Если не на сундуки, так на лошадей позарятся, а чтобы концы в воду — зарежут.
Полдюжины узлов навязала да и повалилась на лавке без сил. Сказанное Новой сидело в голове, как гвоздь, но здравое рассуждение своё брало. «Клуша, сиди! Сломя голову бегать — без головы останешься».
В горницу влетел Малашек, глаза круглые:
— Маменька, дядьки на конях!
А в курятнике уже гвалт: видно, кур ловят.
Енафа успела привскочить, перстень с камнем, с изумрудом, в паз между брёвнами сунуть, в паклю, тут и вкатилась братва. Лопочут, всюду лезут, глаза как у хорьков: черемисы, татаре... Ни одного русского лица.
Узлы порасхватали, сундуки до донышка выбрали.
Появился начальник, указал на Енафу:
— Богачка! Гоните бабу на площадь!
— А мальца?
— И мальца. Такой же кровосос растёт.
Очутились Енафа с Малашеком перед помостом: там, где совсем недавно стояло семейство воеводы Племянникова. Сюда же приволокли и других зажиточных людей.
Согнали народ. Атаманом у заезжей вольницы был мордвин Боляев. Рыжеватый, среднего роста, с хорошим открытым лицом. В его отряде было полторы тысячи мужиков, а русских среди них меньше сотни. И три донских казака. Один из казаков прочитал мурашам грамоту атамана Разина.
— Поклон вам от Степана Тимофеевича! Понятно? — крикнул казак, обводя весёлыми глазами сутулую, прибитую страхом толпу. — Всей черни пишет и кланяется. Понятно? Зачитываю: «Хто хочет Богу да государю послужить, да и Великому Войску, да и Степану Тимофеевичу, и я высылаю казаков, и вам бы заодно изменников выводить и мирских кровопивцев, — казак ткнул пальцем в сторону Енафы, — выводить. И мои казаки како промысел станут чинить и вам бы итить к ним в совет. И кабальные, и опальные шли бы в полк к моим казакам». Так велит Степан Тимофеевич. Ну а вам решать.
Указал на богатых людей.
— Хотите — головы им порубаем? Хотите — по-учёному — всех на виселицу. Как скажете, так и будет.
«Господи, — взмолилась Енафа, прижимая к себе Малашека. — В Рыженькую уеду,
На одного Бога уповала. «Царевич» Нечай ушёл под Васильсурск. Оставленные в Мурашкине казаки тоже куда-то отлучились.
— С кого начнём? — спросил казак толпу. — Вот баба с дитём. Она у вас мельничиха, корабли, говорят, имеет?
— Её корабли перевозят войско Степана Тимофеевича к Желтоводскому монастырю! — крикнули из толпы.
— Как так?! — Казак смутился.
— У нас суд был! Царевич Нечай судил! — закричали мураши.
— Чего же молчали?..
— Ейный мужик Савва Малахов с самим Степаном Тимофеевичем чару пил! — выступила вперёд Керкира.
— Чего же ты-то молчала?! — взъярился казак на Енафу и, пошептавшись с Беляевым, приказал своим: — Всё, что в её доме взято, — принести. И смотрите у меня! — Поклонился народу: — Просим, братья казаки, и сёстры наши, и отцы, и матери, — прощенья... Мы от монастыря отошли, а теперь снова идём. Вся Русская земля будет вольная, казацкая... А посему вступайте своей охотой в наше войско. А по указу Степана Тимофеевича — берём одного мужика с дыма.
Начался набор в казаки.
Когда Енафа вернулась домой — горница была как чулан у бабы-чумички: на столе, на лавках, на полу, на печи — узлы, узлы, узлы! Взяла Енафа первое, что попалось на глаза, — женскую ферязь, какой у неё отродясь не было, шёлк розовый, жемчугом расшит не речным, гурмыжским [6] . Рукава узлом завязаны. Раздёрнула — серебряные ложки, братины, кубки.
Развязала скатерть — свою, своими руками расшивала — шуба. Её шуба, беличья, с воротником из куницы, с вошвами. Развернула грязную сермягу — ещё шуба. Соболья — неведомо чья.
6
Гурмыжский — персидский.
— Вот так грабёж! — изумилась Енафа.
Отвела Малашека к соседям и принялась разбирать, что ей понабросали. Ужасалась. Куда деваться с чужим добром? Владельцы небось или бежали, или, Господи помилуй, — зарезаны. Всё это нужно было спрятать, да куда подальше.
«На мельнице, в тайнике схороню», — решила Енафа.
Запёрлась — и давай вороха ворошить, чего куда. Только к вечеру освободила от узлов стол, пол, и тут — гость. Нежданный, негаданный.
— Егорушка! — ахнула Енафа. — Каким же ветром?
— Лютым, — сказал брат не улыбнувшись.
Кинулась Енафа к печи, хотела бежать к соседке, звать, чтоб баню истопила. Егор поймал сестру за руку, усадил:
— Не мечись! Есть дела поважнее бани. Верно ли, что «царевич» Нечай в твоём доме стоит?
— Одну ночь ночевал. Господи, зачем тебе этакий «царевич»? Егорушка, милый, куда деваться-то нам? Иова наказывает в Рыженькую ехать, спасаться.
— Нашёл куда посылать! Я из Рыженькой. Наехали казаки, взяли меня, поволокли в стан Разина — парсуну с царевича писать. А царевич в походе, вот и гонимся за ним... Мои казаки ко мне привыкли, оставили в Мурашкине, сами поехали узнавать, где Нечай.