Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
3
Капитан стрелецкого стременного полка Иван Лишуков въехал в Пустозерский острог в день преподобной Марии Египетской. Воевода стряпчий Андриян Тихонович Хоненев, жалуясь на скудость в средствах, повинился: новый тын для тюрьмы, где сидят расколоучителя Аввакум, Лазарь, Фёдор и Епифаний, прошлым летом по указу великого государя устроили, а самих ямных изб переложить не успели, да и запасённых брёвен
— Летом уж как-нибудь поднатужимся! — обещал воевода царскому приставу.
— Ещё и не понадобятся избы-то, — сурово покряхтывая, обронил Лишуков.
Расспросы о сидельцах капитан начал со стрельцов, с охраны. Аввакум, узнавши о приезде человека из Москвы по их души, обеспокоился, попросил доброго караульщика добыть чернил и бумаги.
— Как бы сии мои письмы не стали последними.
Пугало батьку: среди верных есть чада неистовые, без благодатного водительства могут бед натворить.
Некий Исидор, батька жития чрезмерно строгого, требовал от своей паствы детства. Аввакум укорял Исидора: «А с жёнами совокуплятися с законными не возбраняй! Благое — по изволу добро, а не по нужде. Аще и без жены живёт, а рукоблудствует и иная малакия творит, сё есть зло. Ты, возбранивший Женитву, ответ дашь Праведному Судии».
Мирянина одного учил, как быть с исповедью: «Пошто идти к никонианину? Исповедуйте друг другу согрешения, по апостолу».
Диакону Игнатию написал о своих спорах с Фёдором, о Святой Троице. Наставлял: «Несекомую секи небось по равенству, едино на три существа или естества. Якоже бо слово от души рождается и паки в человека не возвращается, тако и Сын от Отца родися и во чрево Отчее не возвратися. Якоже Спас рече: Аз во Отце и Отец во Мне — волею, а не существо в существе. Три Царя Небесные, три непостижимые».
Успел батька Аввакум с письмами. Капитан Лишуков сначала вроде бы не спешил со строгостями, да вдруг в единочасье поменял охрану и приказал возить расколоучителей в избу, где стал постоем. Допросы вёл долгие, дотошные. Однако ж без пыток.
Платье на капитане было нового образца, куцее, узкое, руки наружу торчат.
— Узнал я тебя! — сказал Аввакум Лишукову, творя крестное знамение.
— Вроде бы не приходилось нам прежде видеться! — удивлялся капитан.
— Знавал я, знавал куцехвостых! Во снах являлись, грудь давили.
— Уж не за беса ли ты меня принимаешь?
— Ты говоришь!
Лишуков засмеялся:
— Много же в тебе дури, протопоп. Ишь, с Богом себя равняешь.
Аввакум снова перекрестился:
— Аз есмь червь.
— Признавайся, твои мерзопакостные грамотки в Москве с Ивана Великого кидали?
— С Ивана Великого? Экая честь! А что за грамотки?
— Ты не увиливай! Злохульные! Поносящие скверными словами царя, патриархов, святых архиереев.
— Нашёл святых. Те, что писаны о прислужнике антихриста, о Никоне —
— Признаешь?! Не под пыткою?! Спроста?! — Капитан даже растерялся.
— Се цари, патриархи, митрополиты — насланы на Святую Русь православному народу во искушение и на погибель. Кто им покланяется — тот Богу враг. Для нас же, чад Христосовых — есть три царя, и все на небесах. Есть и служители, поющие Троице славу, сё тоже на небесах, да в чащобах лесных, где звери живут, да в тюрьмах, гладом убиваемые.
— Не от голода умереть тебе суждено, неистовый человек.
— Что Бог присудит, тому и быть.
— Не Господь, а великий государь Фёдор Алексеевич указал мне сделать сыск о тебе и твоих товарищах и, коли вина откроется, повелел сжечь вас, всех четверых, в срубах.
Аввакум в лице не переменился, но голосом ослабел.
— Вот и венец нашим мукам, — поклонился Лишукову, к лицу его придвинулся. — Гей, горемыка! Велик жёрнов отягчит твою совесть. Да уж открою тебе сокровеннейшее: убивая нас — убьёшь своего царя. Сначала мы, через две недели — он. Сему же месту, где пепел наш развеется, быть пусту, непролазной травой порастёт.
— Не морочь мне голову, распоп! — У капитана от ярости кулаки белыми стали. — Кнута бы тебе. Да ты избрал для себя, для товарищей твоих смерть самую лютую. Скорейшую. Завтра сожгу вас.
— Ну, завтра! — усмехнулся Аввакум. — Как Господь Бог присудит.
Не было смирения в голосе страстотерпца, поклонился на Красный угол.
— Людишки в сей избе — сатане ахти по зубам, так и смолотит, а иконы хорошие.
Капитан махнул рукой, солдаты схватили батьку, волоком дотащили до саней, отвезли в тюрьму.
Лишуков, кипя гневом, тоже на месте не усидел, явился к воеводе, указал тотчас ставить четыре сруба.
— На четыре-то брёвен хватит ли? — побледнел Андреян Тихонович: страшно людей жечь. Будь злодей из злодеев — всё равно человек, образ Божий.
А капитану удержу не было. Поехали выбирать место для срубов, заодно брёвна поглядеть, хватит — не хватит.
— Что за вой! Прекратить! — загораживая варежкой нос, освирепел капитан.
— Сиверко расстонался.
Небо было тёмным. Казалось, городок затягивает в чёрное нутро своё зверь-исполин.
Брёвен было жидковато.
— Четыре избы собрались строить? Тут на одну-то нет! — не пощадил воеводу Лишуков. — Шут с ними! В одном сгорят, не велики персоны.
Андреян Тихонович глянул на капитана с укоризною, но промолчал.
По пустырям, по улицам ветер гнал белые космы.
— Бурана надо ждать, — сказал воевода.
Буран рухнул на Пустозерск, не дождавшись ночи. Наутро не то что сруб строить, из дому не высунешься — унесёт. Лавины снега катили по земле, взмывали в небо, текли над Пустозерском.