Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
О корыстолюбии Милославских Марфа Матвеевна с детства наслышана была. Приняла слова Языкова да Лихачёва к сердцу. Приласкалась к Фёдору Алексеевичу, попросила о Наталье Кириллове, а тот и обрадовался, но уж так грустно:
— Ах, не думаю о тебе, свет ты мой желанный! Верно, верно! Какой из Ивана царь? Петруша — другое дело. Десятый годок, а солдатами потешными командует не хуже немцев. Здоров, слава Богу. Поезжай к Наталье Кирилловне, уговори во Дворец на житье вернуться. В Преображенском покойнее, да к шапке-то Мономаховой ей с Петрушей
На Вербное воскресенье Ослятю не водили. Фёдор Алексеевич в постели лежал.
К концу Страстной недели силёнок у великого государя вроде бы прибыло, и в Великую субботу, 15 апреля, он ходил в Успенский собор, перекладывал в новый ковчег заново сшитую из кусочков Ризу Господню.
Был великий государь и на заутрене пасхальной службы. Бояре и все чины явились по указу в золотом платье, святейшему Иоакиму сослужили пятеро митрополитов, два архиепископа, епископ.
То был последний великий выход самодержца Фёдора Алексеевича.
Всю Светлую неделю он опять провёл в постели. На Антипасху у патриарха Иоакима был стол в Крестовой палате. Фёдор Алексеевич поднялся было, велел подать праздничное платье, да голова закружилась.
И были большими гостями за патриаршим столом бояре князь Василий Васильевич Голицын да князь Владимир Дмитриевич Долгорукий, но без царя и праздничный стол сирота.
А покуда в Кремле шёл пир, в Стрелецкой слободе разразилась буря с ружейною пальбой.
Утром два десятка стрелецких полков ударили челом великому государю на полковника Семёна Грибоедова, жаловались на его невыносимое насильство, на своё разорение от лихого начальника.
— Стрелецкого бунта нам только и недоставало. — Фёдор Алексеевич от слабости даже глаза прикрыл веками. — Отберите у Грибоедова вотчины и — в Тотьму его! В Тотьму! Да чтоб стрельцов на злое не подвиг, возьмите под стражу тотчас.
Сё был последний указ царя-юноши.
Волнение не пошло на пользу, Фёдор Алексеевич впал в забытье. И в Кремле шёпоты, будто мыши, зашмурыгали, а уж 27-го, когда узнали: царь в себя не пришёл, — закипели два котла, варя, каждый по-своему, ахти крутую кашу, а имя ей — власть.
Один-то котёл пузырями булькал в покоях царевича Ивана, у него прав на шапку Мономаха было побольше — старший из Романовых, шестнадцатый год. Петру — десяти нет, сын от второго брака.
Царевна Софья Алексеевна тормошила Милославских, Собакиных, Хитрово. Посланы были в стрелецкие полки проворные люди — поить-кормить, рубликами поманивать.
Глава рода Милославских боярин Иван Михайлович, испытавший на себе, сколь велика ненависть к неумеренным властолюбцам, дворцовой суеты остерёгся, но огромную дворню вооружил и тайно передал стрелецкому генералу Матвею Кравкову три тысячи рублей. По пяти рублей на стрельца, остальное начальным людям и ему, Матвею.
Возле Петра Алексеевича и матери его Натальи Кирилловны тоже собирались сильные люди. То были святейший патриарх Иоаким, князья Долгорукие, Одоевские,
Царь Фёдор Алексеевич ещё духа не испустил, а Софья, потерявшая терпение и стыд, прислала к патриарху думного дьяка Фёдора Шакловитого.
— Беда, святейший, стрельцы своих начальников грозят перебить! — Шакловитый промокал платком лоб и шею, изображал великое беспокойство. На самом-то деле страшился сказать, с чем царевна прислала, чего сам желал до дрожи в груди. — Святейший! Дабы пресечь смуту, поспешить бы с наречением на Российское государство, в цари, государя Ивана Алексеевича!
— Есть у нас царь! — Патриарх на Шакловитого даже не глянул. — А кто забыл, напомню: имя самодержцу — Фёдор Алексеевич.
— Смотри, мудрец, не прошибись! — Думный дьяк ударил словом, как ножом, но ушёл-таки ни с чем.
В тот горький час о царице, о Марфе Матвеевне, — забыли. Возле неё остались одни её братья, юное племя Апраксиных — род старый, да маломочный, ничего не успевший в свой звёздный час.
Тело Фёдора Алексеевича было ещё тёплым, когда Петра привели в царские хоромы.
Его окружали князья Долгорукие: Яков, Лука, Борис, Григорий, а впереди шествовали дядька князь Борис Алексеевич Голицын и брат его Иван. Собирались посадить царевича хоть с боем, но никто им не перечил.
Посадили, а костяной стул — велик, ноги отрока до пола не достают. Палата огромная, кругом пустота, золотая толпа перед троном, многоглазая, молчит.
Но быть в одиночестве долго не пришлось. Появились слуги с другим троном, а за троном в палату вошли Милославские, Хитрово, Собакины — привели царевича Ивана.
Мерно бил колокол Успенского собора, от его ударов стены палаты вздрагивали.
Первенство скорбного совета была за святейшим Иоакимом, и он, видя искры, пробегающие с тем, кто окружает Петра да Ивана, перекрестился на иконы и сказал боярам:
— Братия! Простимся с великим государем Фёдором Алексеевичем. Потом уж и за дела наши...
Шёл тринадцатый час дня, по теперешнему счету времени — шестой час вечера.
Целование руки усопшего государя совершалось чинно, ужас неумолимой смерти приструнил воинственных.
После прощания все вернулись в Грановитую палату, оба царевича, старший Иван, младший Пётр, опять сели на троны, и началось ещё одно целование. Сначала подходили к руке старшего, потом младшего. Милославские пооттаяли. Однако ж все понимали: при таких двух царях единой России не бывать. Ждали, что скажет святейший.
Патриарх помолился Святому Духу и предложил архиереям и синклиту выйти в переднюю. Сказал:
— Мы перед Богом и перед всею Русскою землёю должны сделать выбор. Сё испытание Господом чистоты наших сердец и нашей мудрости. Даны нам от Всевышнего юноша, скорбный главою, и отрок, превосходный дарованиями, но в летах ещё самых нежных. Кого хотите в цари?