Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
Артамон Сергеевич рванулся прочь из сна.
— Ты кричал, — сказала Авдотья Григорьевна, поправляя ему подушку.
Артамон Сергеевич встал, взял свою немочку-шотландочку на руки, отнёс в постель, лёг рядом. Любил не помня себя. Заснул, не разжимая объятий.
Степан Тимофеевич тоже спал. Вода била по голове, разрывая мозг, но ни стона, ни звука. А вот палачи устали до изнеможения. Прекратили муку.
Степан Тимофеевич, оказавшись на тёплой соломе, вздохнул, как младенец, и увидел ангела. Своего. Ангел принялся опахивать крыльями, утишая
— Оставь меня, коли Бог меня оставил.
Ангел заплакал, но не уходил, на месте топтался.
— Прочь! — гаркнул атаман.
И ангел улетел, а тьма наполнилась благоуханием. Посыпались цветы, падали на обожжённые ноги, боли исчезли, тело окунулось в блаженную негу, будто в материнскую утробу попал.
— Ты звал, я здесь, — сказала тьма.
— Ах ты, кошка драная! — закричал Степан Тимофеевич на сатану, крестя все четыре стены.
Исчезли цветы, заныли кости, мучительной болью пронзило ноги. Но сквозь тьму упал ему на грудь тонкий луч света.
— Я вернулся к тебе, — раздался голос, и Степан Тимофеевич понял: сё — Бог. И тогда он закрыл сердце рукой.
— Уходи!
— Но Я ТОТ, КТО победил сатану.
— Уходи! — сказал Степан Тимофеевич. — Меня учили, что Ты — Правда, но где она, правда? Насильники не знают, чем себя ещё ублажить. И этак всякий день. А что Ты даёшь тем, кто имеет Тебя в сердце, кто, выбиваясь из сил, работает от зари до зари, а хлеба досыта не ест? Уходи, Твой мир — ложь.
— Мой мир — Небо. Вселенная. Земная жизнь — поле. Я сею хлеб, а сатана — овсюг. Моего добра хватает лишь на семена, остальной урожай — зло. Так всё и катится.
— Но Ты — Творец. Ты — Всевышний!
— Я — Творец, да вольному воля. Люди мир на свой аршин мерят.
— Что же Ты не помог — мне? Я бился за правду!
— Ты бился за Камень Сытости. Отнять сей Камень у Змея — обречь людей на всеобщий плен. Тогда даже воли не станет у человека...
— Уходи! — сказал Разин. — Какая может быть воля у голодного, у ограбленного хозяином своим? Запомни: человек — не собака, хоть иные и многие даже лижут за кусок руку дающего. Да не всё... Вот мой выбор. Воля не из милости, а потому, что человеком рождён, хлеб — по трудам. А Ты разбирайся со своим чёрным ангелом, дели землю, дели людей. Уж как-нибудь сам доживу Тобой отпущенное время. И муки мои — от Тебя! Только не надейся! Не услышишь моих стонов.
И пошарил подле себя, ища саблю, но зазвенела цепь. Упал в сон, как в пропасть.
— Поднимайся, Степан Тимофеевич! — сказал палач. — Артамон Сергеевич ждёт тебя.
13
Хоть зажмурься: на столе белая, шитая серебряной нитью скатерть. Посреди осётр, каравай, братина с мёдом, скляница, налитая рубиновым вином.
— Садись, Степан Тимофеевич, — пригласил Матвеев.
— От государевых щедрот? Нехай! Я для государя немало потрудился, и когда на Крым ходил, и в Персидском походе. Двадцать один
— Ты не исполнил главного, Степан Тимофеевич. Не сумел поступить на службу к падишаху. Государю нужна была персидская узда на турецкого султана... Ладно! Ешь, пей.
Сел казак за последний свой стол.
— Наливай, Артамон Сергеевич.
— Мёда?
— Давай вина. Чай, заморское.
Выпил чару медленными глотками.
— Лучше дыбы! — Взял кусок осётра. — Прямо как в Персии.
Потянулся к братине с мёдом, налил чару с краями, задрал рубаху, плеснул на рану от крюка.
— Ну а теперь палачей зови, боярин.
— Кушай, Степан Тимофеевич. Сегодня день у тебя будет трудный, а завтра ещё труднее.
Разин отщипнул от каравая малую кроху.
— Хорошо хлеб в Москве пекут. — И вскинул голову. — От кого ты, Артамон Сергеевич: от него, — показал пальцем в пол, потом возвёл глаза к потолку, — или от Него?
— Я слуга царя. Сам понимаешь, пир с умыслом. Вот скажи, коли я тебя подмаслил, — много ли кладов тобою зарыто?
— Я правду же говорил. Мы — казаки. Моя добыча — воля. Что может быть дороже воли?
— Но чем тогда прельстил ты бывшего патриарха Никона? Уж он-то известный златолюбец.
— Святейший для меня — не бывший. Да и что ты этак о монахе говоришь, о великом владыке? Святейшего Никона царь за отца почитал. Перелёты вы все!
Артамон Сергеевич ликовал про себя: пир удался, Разин выболтал главное — для него Никон патриарх. Оставалось узнать, что Никон хотел от казаков.
— Ну, пей последнюю чару, да за дело наше, — обронил Артамон Сергеевич.
— А по мне — так бы посидеть, погуторить с мудрым человеком. — Разин налил вина, выпил залпом. — О чём будешь спрашивать?
— О царевиче Алексее, о царевиче Симеоне. Правдолюбцем себя выставляешь, а вон сколько лжи от тебя. Чистые имена покойных царевичей вымарал хуже не придумаешь... Держи ответ, Степан Тимофеевич.
Разин взял братину с мёдом, хлебнул, ещё хлебнул.
— Ну, теперь хоть топи в воде, хоть глотку свинцом залей!
— Твоя глотка ещё пригодится.
Палачи подняли атамана, распластали.
— Где твои клады? — спросил Артамон Сергеевич, кивнув палачам.
Привели Фролку. Положили рядом. Загнали иглы под ногти больших пальцев на руках, на ногах. Сначала Степану Тимофеевичу — ни звука. Потом Фролке — вой, обгадился.
— Убери ты его, боярин! Меньше шуму, да и воздух-то — срамота!
Страшно было слушать атамана. Он и теперь распоряжался. Артамона Сергеевича вдруг окатило мыслью, будто ожгло: это ведь он народ пытает. Весь народ русский. Потому и молчание в ответ.
— Ну что, боярин, призадумался? Чем бы ещё казака пронять? Только куда уж больше, матушку мою сожгли... Ты, боярин, чего палачам-то доверяешь? Они меня любят. Ты сам за дело принимайся. Возьми-ка щипцы, раскали — да и хвать меня!