Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
— Ну уж нет, — возразила Енафа. — Сначала мужики. Я стряпню достряпаю.
Малашек из бани вернулся с головкою пушистою, кудряшки кольцами. От каждого колечка свет.
Дед и внук напились квасу, легли на лавки — блаженствовали.
Енафа поспешила в баню.
От дорожного платья освободилась, как змея от старой кожи. Подошла к бочке с холодной водой, половину выплеснула, долила горячей и погрузилась в теплынь, чуя, как уходят из тела тяготы долгого пешего пути, страхи за Малашека, за себя, за Савву, за Иову, за старика батюшку. Все были живы, на дворе стояло лето, а виселицы,
Вышла из воды разомлевшая, кинула ковшик на камни, постанывая от немощи, взобралась на подлавку, легла в облако выгнать из себя виселичный смрад смерти, тощую вонь нищеты, прогорклый запах сгноённого в богатых домах масла.
Провела по себе руками — шёлковая. Тело ждущее и ведь, должно быть, желанное. Сказала вслух:
— К Савве поеду.
2
В канун Симеона Столпника Алексей Михайлович с царицею приехал в Коломенское, в новый дворец. Приехали к вечерне. Люди зажигали в храме свечи и несли, оберегая от ветра, в свои дома, где огонь минувшего года был погашен и всё приготовлено для возжигания огня нового лета.
Принесла во дворец свечечку и Наталья Кирилловна. Запалила лучинки в изразцовой печи в спальне. Светлый огонёк перекинулся на бересту, на смолье, пламя радостно загудело.
Царица устроилась перед открытой печью на скамеечке. Царь подошёл с другой скамеечкой, сел рядом. И вдруг, отведя серёжку с каплей янтаря, поцеловал Наталью Кирилловну в шею, под розовым лепестком мочки. Шепнул:
— Возжём, голубушка, иной огонь. Да вспыхнет и станет жизнью. Царёнка от тебя хочу, диво ты моё. Роди солнышко. Пусть на всю землю нашу воссияет.
Наталья Кирилловна взяла две лучины, зажгла и дала одну Алексею Михайловичу, а своей покрутила, превращая в огненный круг. Алексей Михайлович обрадовался шалости и тоже покрутил лучиной. Они соединили два огня, кинули лучины в печь и, счастливые, дурашливые, поспешили в опочивальню.
Всю ночь горели два огня, сливаясь в один, а утром царя и царицу разбудил странный гвалт.
Алексей Михайлович вскочил, но царица, потягиваясь, сказала:
— Птицы шумят.
Тысячи ворон, словно крутящийся вихрь, неслись по небу, заполнив его от края и до края.
— Господи! — вырвалось у государя.
— Осень. — Голос у царицы был покойный.
— Осень, — согласился Алексей Михайлович. — Раннюю проспали. Пойду в домашнюю, приходи, как соберёшься. Симеон Столпник нынче. Сорок семь лет на столпе стоял. Подвижник из подвижников. — И вдруг сказал: — А на царстве стоять — всё равно что на столпе. Нынче сладко, а завтра — закрыть бы глаза да бежать не оглядываясь, пока смерть не возьмёт... А сколько недругов! Голубушка, знала бы ты, сколько у царя тайных недругов.
— У тебя?! У света?! — И такое изумление было в голосе, в глазах, в припухших по-детски губках — у Алексея Михайловича дыхание перехватило от нежности.
И тотчас сдвинул брови.
— Всякий промысел противный, как змею, придушу!.. Думают, царь зла не помнит... А я и не помню, коли что дуром вышло...
— Ей же хуже, что на свадьбе не была, что ко мне в Терем-то не ездит, — сказала простодушно Наталья Кирилловна.
— Она себе сие во славу зачла. Змеиная гордыня... Раздавил бы, когда б не память о Борисе Ивановиче да о Глебе Ивановиче — Царство им Небесное... Я и сына-то её уж не люблю, а он — душа кроткая. Не может матери перечить.
— Если боярыня умысел имеет, пошли сказать ей. Может, не ведает, что ты её раскусил. Страх от дури быстро лечит.
— Она о мученическом венце уж давно размечталась, — вздохнул Алексей Михайлович. — Послать-то к ней пошлю. Бог терпеливых царством награждает.
Алексей Михайлович перекрестился, взял государыню за руку, к иконам повёл.
— Помолимся! Помолимся, уж очень ты смела на слово-то.
3
Князь Борис Иванович Троекуров приехал к боярыне Морозовой в день именин покойного Глеба Ивановича, 5 сентября.
Вошёл в дом не спрашиваясь. Застал боярыню за трапезой с пятью черницами.
На столе пирог с вязигою, поминальные блины, розовая сёмушка, рыбные молоки, рыбный студень, взвары, мёд.
При виде князя с двумя дворянами черницы, как мышки, прыснули от стола, но Федосья Прокопьевна даже не шевельнулась, только глаза подняла.
— От великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича да от великой государыни, от царицы Натальи Кирилловны прислан я к тебе, боярыня, сказать тебе высочайшее неудовольствие, ибо ты, забыв гнев Божий и царскую милость, упиваешься, как вином, своей гордыней. Смирись, пока у доброго государя терпение не лопнуло! Смирись, принеси свою вину! Ныне тебя зовут на твою службу ближней боярыни, но завтра будет иная почесть. Нынче по государевой милости служит тебе тысяча слуг и кормят тебя восемь тысяч рабов твоих. Завтра о куске хлеба возмечтаешь, о глотке воды, о свете Господнем. Нынче великий государь и великая государыня тебя зовут, но упаси тебя Бог, госпожа Федосья Прокопьевна, дождаться указа о твоём разорении.
Боярыня медленно поднялась, опустила глаза:
— Князь! Человек приходит в мир голеньким и уходит, ничего с собою не захватя, кроме грехов. Меня — разоряй, но наследник всему — мой сын. Он великому государю служит верно, как его батюшка служил, Глеб Иванович, как его дядюшка Борис Иванович, государев дядька. Царствие им Небесное.
— Уймись, боярыня! — Князь Троекуров говорил ласково: долго ли царю помиловать строптивицу, тогда за грубость сам беды не оберёшься.
— Да в чём вина моя, скажи? — Федосья Прокопьевна смиренно поклонилась государеву послу. — В том, что осеняю себя крестом, каким святой отец наш преподобный Сергий Радонежский знаменовался? Я — бедная вдова, царя страшусь, а Бога пуще. Так и скажи пославшим тебя. Боярыня Морозова Бога любит больше своего тленного тела. Боярыня Федосья от вечной жизни ради сладкого куска не отречётся.