Столп. Артамон Матвеев
Шрифт:
На Антония Великого гонимому старцу Никону приснился пророческий сон. Вот явилась ему женщина в нимбе. В кромешной тьме указала дорогу. Разглядел: дорога прямая, белая, а чуть в стороне тропинка. Поколебался, но пошёл тропинкой. Видит — стол. На правой стороне его саккос, на котором жемчуг пудами, его митра, кубки золотые... Золото снится к добру. Никон уж и шагнул было вправо, да голову налево повернул. А на левой стороне того стола — крючья пыточные, кнут, батоги, цепь. Каждое звено по фунту. Замерла душа. Поглядел, где она, в нимбе-то? Стоит, в воздухе стоит. Осенило:
—
Ни слуг, ни келейника. Постанывая от немощи, стянул с себя рубаху, нашёл ряску, переоделся. И вдруг почувствовал: пальцы левой руки живы, теплы. Не смея поднять руку, чуть-чуть согнул в локте. Получилось! Хотел возблагодарить Настасью Узоразрешительницу и заснул. Спал и улыбался.
Пробудился, помолился. Стал ждать попа Варлаама, но вместо немощного батьки явился дюжий стрелецкий голова Илларион Лопухин, а с ним подьячий приказа Тайных дел Артемий Степанов. Первые же слова московских посланцев как обухом.
— Ты говорил приставу Шайсупову, — начал допрос Лопухин, — о приходе к тебе при Наумове донских казаков. Объяви, кто в Вологде хотел начать кровопролитие. Ты это знаешь!
— Напраслина! — закричал Никон.
— Вор Илюшка шёл из Галича близко от твоих мест. Не к тебе ли метил? — задал свой вопрос подьячий Артемий.
— Не знаю Илюшки!
— Тогда старца вспомни, какого посылал в Симбирск к Стеньке Разину.
— Оговор!
— Оговор, говоришь? — Глазищи Лопухин уставил, как кот на мышь. — Отчего же тогда вор Стенька в расспросе на пытках и с огня показал: был у него от тебя старец, под Симбирском был. Через этого старца ты звал Стеньку идти Волгою вверх, а сам обещал навстречу поспешить. Тебе-де от бояр тошно, переводят государевы семена: царевичей Алексея да Симеона уморили. А для похода есть у тебя наготове на Белоозере пять тысяч с оружием.
— Какие тысячи?! — Усталость объяла Никона. — Мои тысячи — я с отсохшей рукой да слепой поп Варлаам. А война наша — с сатаной. Молимся, сколь в нас силы есть.
— Все твои пророчества о смуте, какие ты выдавал за Божие тебе извещение, — сказал подьячий, — ты имел не от Господа Бога, а от воровских людей.
— Возвели святейшего во лжеца, исполнили службу. Чью службу-то?! — Никон осенил себя крестным знамением.
— Ты не святейший! — рявкнул Лопухин.— Ты — простой инок. Почему ты не схватил казаков, какие были у тебя?
— Потому что они люди ратные, а я простой монах. Где мои патриаршьи дети боярские? Где вратники с пушками?! Казаки, какие были здесь, ушли в Невель. Обороняться от них — в монастыре сил не было.
Лопухин переменил разговор:
— Ты жалуешься великому государю: поп у тебя стар, слеп. Назови, кого тебе надобно. Пришлют.
— Позвать ко мне — в тюрьму человека засадить. Избави Бог! Пусть едет тот, кто сам в неволю хочет.
— Твоя неволя многим на зависть. — Подьячий государева Тайного приказа усмехнулся нехорошо, но на том допрос был закончен. Ушли.
День минул, другой, неделя... Следователи не показываются. Слепенький поп Варлаам, пугливая птаха, осмелел спросить монахов, что затевают царёвы посланцы — оказалось, отбыли. Ещё неделя миновала —
— Отчего, старче Никон, дома сидишь? Солнышко, снега искрами горят.
— Неволить — ладно, я — невольник, но как ты смеешь измываться надо мною, государевым узником? — Святейший поднялся во всю свою громаду на пристава, а тот всё шутки шутит:
— Помилуй! Какие издёвки?! Гуляй себе хоть целый день, токмо на ночь спать возвращайся. Разве московские люди про сию милость тебе не объявили?
— Вон! — Никон сказал это голоса не напрягая, но у Шайсупова сердце в брюхо провалилось — рабское отродье. — Ко мне чтобы ни ногою, и на глаза чтобы не попадался. Не то!..
Поглядел как на пустое место, ноги в валенки, руки в шубу, шапку — на уши, рукавицы тоже не забыл взять и двинулся. Приставу почудилось, сквозь него прошёл, будто он, дворянин Шайсупов, и впрямь пусто место. Амброю опахнул, от шубы, что ли?
Солнце стояло за облаком, облако ярое, небо весны — голубее не бывает, на деревах иней, снег под ногой — поёт. Песни — взвизги дикие, но столько в них радости, что жить бы, как Бог живёт.
Никон чувствовал: морозец так и гонит со щёк его мерзкую вонючую немочь неволи. Хотелось упасть крестом, на снег-то, на искры-то алмазные, пред синеву, пред облака текущие, пред очи Божии!
На тропе среди деревьев увидел монаха. Шёл от хозяйственных амбаров к братскому корпусу. Что-то забытое, но знакомое пригрезилось в фигуре. Никон сошёл с прочищенной дорожки и не утонул в снегу. Наст был крепок, скрипы его ласковые, завораживающие.
Святейший подошёл к дубу. Снял рукавицу, дотронулся до коры. Хотелось уловить тепло, но дерево было холодное. Тут и вспомнилось!
В такую же вот зиму — но где, где?! — подошёл к нему монах, на колени опустился, пощады просил. К монаху кинулись патриаршие боярские дети, да настроение было хорошее. Выслушал просителя. А дело оказалось непростое. Монах ездил в Мангазею, для монастыря собирал милостыню. С немалой собольей казной возвращался да по дороге завернул в родную деревеньку. Увы! Привёл Бог явиться к отцову очагу сразу же после вихря. Тот вихрь раскатил деревню по брёвнышку, всю живность побил: коров, лошадей, овечек с поросятами, ни курицы, ни петуха, ни утки с гусем. Страх, но и чудо. Людей миловал, ни старого, ни малого не прибрал. И, видя, что отцу, матери, братьям, сёстрам, невесткам с детишками и всем прочим семействам деревеньки грозит неминучая голодная и холодная смерть, отдал монах казну деревенской общине. Соболей хватило не токмо избы поставить, но и лошадей купить, коровок, овечек... Вернулся в монастырь крестьянский благодетель без копеечки за душою. Игумен велел его кнутом бить, посадил в темницу, приказал голодом уморить.
Бог не оставил. Удалось сбежать, и просил монашек у святейшего справедливого суда. И суд был короток: схватить, на цепь!
— Неужто сгноил человека за Божеское дело?! — вслух сказалось. Взмолился: «Господи, как же я об этом иноке и не вспомнил-то ни разу! Господи! Ах, если бы Ты спас того бессребреника от грозного игумена, от меня, лютого!» — Безумный аз, церквями от Божия гнева откупался!
5