Стороны света
Шрифт:
Его радость мгновенно сгнила вместе с огрызком бабушкиного внимания. Он послушно вышел во двор. Выудил смерившуюся со своей участью пленницу из сети, сжал ее между потными пальцами и надавил. Хруст. Звук иглой воткнулся в его грудь, вызывая приятное волнение. От пальцев, отобравших чужую жизнь, к плечу пробежала толпа мурашек. Борис подобрал валявшийся у крыльца пустой спичечный коробок, аккуратно сложил в него тело и сунул в карман. Позже вечером, когда уже стемнело, он тайком пронес трофей обратно в избу и спрятал в надежном месте: в дыре между прогнившими нитками своего матраца. В ту ночь Борис никак не мог уснуть. Все глядел туда, где лежал коробок, поглаживал
На этой жертве Борис не остановился. Он ловил бабочек одну за другой: беспризорно скитаясь в лесу возле деревни; высматривая среди ярких цветов у озера, пока местная шпана гоняла его со словами: «Шел отсюда, городской!»
Вернувшись домой, он встречал бабочек уже реже. Обычно во дворе, куда мама посылала погулять, шепча: «Иди-иди, не мешай», когда в гости наведывался усатый дядя Саша.
Он подбирал их искалеченными детьми, ветром, солнце, притаскивал домой, тщательно очищал от пыли, расправлял крылья, накрывал их вощеной бумагой, пронизывал копьем-булавкой хрупкое тело и прикреплял к деревянной доске.
К моменту, когда Борису стукнуло пятнадцать, в его коллекции хранилось тридцать восемь экземпляров.
***
Музыка стихает, одна мелодия сменяется другой.
– Сука! – за дверью, шаркая, удаляется поверженный сосед. – Пора съезжать.
Механическое «туц-туц-туц» наконец-то освободилось от надоедливого «бум-бум-бум». Борис ухмыляется, вытягивает руки вдоль спинки дивана и запрокидывает голову. Плюс один в его пользу. Общий счет он не ведет после того, как сосед сверху подарил ему фингал под глазом за расписанные в подъезде стены. «На память», – сказал тот и сразу же съехал. Мудак, одним словом. Потому, несмотря на увечье, Борис засчитал победу в том противостоянии себе.
Справа квартира академиков каких-то. Вечно ходили кверху носом, очки поправляли и бубнили себе под нос, видя курящего на площадке Бориса. Их квартира пустует с декабря. Борис ехидно улыбается, вспоминает, как по пьяни обоссал их дверь, за что они потом ломились к нему с полицией. Пару вмятин оставили все-таки на двери. Не страшно. Снова его победа.
Слева соседей было тьма – уже сбился со счета, скольким сдавали. Последние – семья из Таджикистана – не продержались и недели. Видимо, громкий просмотр порно посреди ночи оказался им не по душе. А вот упрямую бабку напротив Борис никак не сломит – ту проще пережить, чем выжить. Подождет.
Борис чешет иссиня-черную бороду. Походу, сосед полицию вызывать не будет. Сам понимает, что ничего она Борису не сделает. Потрется у закрытой двери, постучит да дальше поедет отморозков ловить на улицах. Потом очередную бумажку бросят в почтовый ящик, Борис такие в туалете на бачке хранит.
Борис давит сигаретного светлячка в стоящей на подлокотнике пепельнице. Наслаждается музыкой и своим величием.
Туц-туц-туц. Борис блаженно закрывает глаза. Музыка – черная вода – наполняет комнату сантиметр за сантиметром. Касается его длиннющих костлявых стоп, поднимается выше, к щиколоткам, икрам. Пропитывает разлохмаченный край полотенца, заливается под него, наполняет тело. Она ползет выше по тазу. В черную воду погрузилась грудь Бориса, шея. Вот уже она затекает ему в рот, заполняя гортань, легкие, желудок.
Бульк-бульк-бульк. Борис полностью погружается в музыку. Тонет в музыке и Борисова комната, и Борисова квартира, и Борисов дом.
Вот же кайф!
Юрий Кузин
СМЕРТЬ – ЛЕГКИЙ ПЕРЕКУС
Бог
В ту же секунду, когда меня сломало, как ветку вербы апрельским воскресным утром, в Венецианской лагуне мрачная Анна, пробежав терцину Данте: «Земную жизнь, пройдя до половины…», сунула планшет в рюкзак, встала, потянулась, подошла, переступая с камня на камень, к веснушчатой Агнесс, чмокнула в темя, обняла за широкие, как у пловчихи, плечи и спросила доверительно: «Ты уже трахалась? Только не ври, что – нет!» Что у тебя на уме, – та весело забарабанила пятками по воде.
Сам не знаю, как, но я слышал этот треп, а еще побывал в дебрях Африки, в прериях Аризоны, на узких улочках Толедо и в окутанном смогом Шанхае, где все кишело китайцами, которые столпились на моих роговицах – все 24.000.000. Я знал каждого поименно, как если бы был микробом, клонировавшим себя для турне по планете. «Веселая же у тебя смерть, приятель!» – подумал я.
Но прежде, чем корова-вечность слизала меня шершавым языком, чтобы, распробовав, понять: скормили ли ей разнотравье или угостили пучком сочного клевера, я побывал в одном миллионе городов, поселков и деревень, где со мной прощались, как с дорогим гостем. Что же во мне особенного? Я призадумался. Стал тормошить тельце, из которого мне даже пришлось выйти. А затем я лихо нырнул в кровоток, в перебитую артерию, в которой эритроциты оказались зелеными, как ирландцы в день Св.Патрика. Веселье, которое здесь царило – очевидно, до здешних еще не добрались слухи об осколке, торчавшем из моего окровавленного виска – приободрило меня, и я даже осмелился заглянуть в свой приоткрытый рот: зубы были целы, язык не прикушен, а голосовые связки (chordae vocales verae) были идеальны, ведь логопед, к которому меня таскала мать, вылепил их, как скульптор, удаливший резцом все лишнее: ламбдацизмы, сигматизмы, ротацизмы.
Затем я прошелся по спине. Одна лопатка торчала – результат родовой травмы: акушерка выдавливала меня, запретив матери делать «кесарево», мол, начинать жизнь с поблажек не по-мужски. В отместку я заперся в утробе, пока меня не вытолкали «взашей» с ассиметричным, хотя и красивым личиком: что-то от отрока Васнецова, глаза которого – блестящие, с поволокой – до безобразия широки, а черты лица хрупки, как церковный хрусталь, шея тока, как свеча, абрис щек замысловат, как византийская вязь, уши нежно очерчены, а рот одновременно кроток и дерзок. Думаю, я бы свел с ума не одну женщину, если бы дожил до возраста либидо, когда в уши мальчишке, прильнув к ним влажными, горячими губами, природа шепчет слова любви…
Но, эта компания, облепившая детскую площадку, этот развязный парень, хвативший бутылку о горку, чтобы смахнуть меня как куропатку из двустволки, а затем похваляться перед саранчой, стрекочущей крыльями в дали от того, кто заставил само время бухнуться в обморок. Я погрузил в его рыхлую плоть свои холодеющие пальцы и в полудреме увидел, как нож, блеснув на солнце, очистил яблоко от жмыха, – а что такое смерть, подумал я, как не легкий перекус! След от зубов остался на сочной мякоти плода, уже подвергшегося ржавлению, и с замиранием сердца я ждал, когда щербатое стекло штопором вывинтит морозный воздух из апрельского полузабытья. А, намотав баллистическую кривую на височную кость, осколок уселся в моем щенячьем мозгу, точно там ему и было место…