"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Мужики, сначала серьезные и настроенные к студенческим шалостям скептически, хохотали и утирали слезы. И просили показать еще. И даже пустили по кругу шапку, в которую накидали медных монет, – студентам на пиво.
Зимич, обнимая Бисерку, стоял возле двери и смотрел: пусть они радуются торжеству справедливости. Пусть смеются над тем, как у мздоимца из карманов сыплются золотые монеты, как получает по заслугам жадина, как разоблачают обманщика. Пусть кидают огрызки моченых яблок в Злого Духа, пусть свистят вслед убегающей Зиме. Когда люди смеются – они как дети. Они доверчивые, люди… И наверняка кто-то из них в воскресенье был на Дворцовой
– Еще! Еще! – орали и свистели мужики. – Про стражника давай еще раз!
– Про купца давай!
– Про бабу жирную, про бабу!
В кабак набилось столько людей, что Зимичу пришлось потесниться и закрыть Бисерку собой. Дышать было нечем, чадили и едва не гасли смоляные факелы, освещавшие «сцену», а в открытую дверь задувал ветер.
– Ты самый талантливый сказочник на свете… – шептала Бисерка. – Ты придумываешь сказки так, как им хочется, но не изменяешь себе.
А еще людям надо показывать красивое, не только доброе и смешное. Они от этого становятся красивей, они начинают стремиться к красоте. Зимич представил, как удивленно замрут эти гогочущие до слез великовозрастные дети, как раскроют рты, увидев крылатую колесницу, и расплачутся от восторга, – потому что простые люди грубы и неотесанны только снаружи, а души их тянутся к светлому и искренне радуются свету.
13 февраля 78 года до н.э.с. Исподний мир
Студенты, ободренные столь головокружительным успехом, по дороге к пивной шумно обсуждали представление и хохотали, позабыв о своей ненависти и злости. Было уже поздно, и Зимич проводил Бисерку домой. Она с порога начала рассказывать дяде, как понравились всем пьесы Зимича и как здорово удалось представление. Он не остался пить чай – уговорился с колдуном о завтрашней встрече и направился на площадь Совы, чувствуя себя усталым, в чем-то даже счастливым, но… Нет на свете такой ненависти, которая заставит его предать свои убеждения. Никогда, никогда ему не захочется явиться людям чудовищем. Даже ради выпавшего ему высокого жребия. Могущество – оно не в том, чтобы метать молнии. Оно в том, чтобы делать людей лучше. В этом его жребий, его призвание, судьба. Которую кто-то стер с его ладоней…
Он засыпал долго, то погружаясь в забытье, где чадили факелы и хохотали люди, то возвращаясь к яви темной комнаты и словам колдуна: «Им чужды страсти, они не считаются с моралью, у них нет слабых мест. Они истинные хозяева мира». Только под утро, когда за окном уже скребли мостовую лопаты и стучали копыта лошадей, пришел наконец глубокий и спокойный сон.
Его разбудил громкий хлопок двери и шумные шаги – внизу, на лестнице, в комнате.
– Стойко-сын-Зимич Горькомшинский из рода Огненной Лисицы!
Шапки с белыми кокардами, много, только в комнате – не меньше шести человек, а еще за дверью… Спросонья думалось плохо и даже мелькнула мысль бежать через окно, но в нижнем белье и босиком?
– Я уполномочен препроводить вас в Службу дознания Консистории.
Под окном храпели кони. Кто-то зажег лампу, долго щелкая кресалом, а потом и свечи – все свечи, что были в комнате. Кто-то выдвигал ящики письменного стола, кто-то полез в сундук с вещами.
– Ну здравствуй, Стойко-сын-Зимич!
Голос показался знакомым, но Зимич не сразу узнал зятя, протолкнувшегося в комнату.
– И тебе не болеть…
– Я знал, что ты плохо кончишь. Извини, но помочь ничем не могу: не марают себя гвардейцы Храма кумовством.
Он говорил на публику – открещивался от родственника.
Сапоги надеть не позволили, вообще не позволили ничего надеть, кроме штанов, – и на том спасибо. Кто-то из гвардейцев, перебиравших бумаги на столе, уже читал вслух стихи Зимича, написанные Бисерке. Нехорошо читал, глумился, хотел из себя вывести. Зимич не поддался на провокацию, да и не разозлило его это вовсе.
Ходить босиком было привычно, даже по снегу, но как-то… в общем, это и уязвляло, и делало уязвимым. И он уже искал в этом глубокую, особенную хитрость храмовников, сродни аресту на рассвете, пока не догадался: если и сумеешь убежать, далеко не убежишь.
Сон выветрился за те несколько шагов, которые пришлось пройти от пивной до кареты – темной, закрытой, с решеткой на окнах. Хорошо, что не телега: в одной батистовой рубахе трудно не замерзнуть. Впрочем, в карете тоже было нежарко, и к концу пути зуб на зуб не попадал.
И еще не уложилось в голове, не пришло осознание происходящего, еще не нашлось правдоподобного объяснения случившемуся (это спросонья, от холода, от неожиданности), как снаружи появился свет факелов, крики возниц, стук копыт множества коней, скрип колес, звон шпор и бряцание оружия: карета прибыла на площадь Храма и толкалась среди десятка других, проезжавших во внутренний двор через стрельчатую арку ворот.
Зимич никогда не бывал во внутреннем дворе главного хстовского храма и поразился, как долго ехала карета, прежде чем остановиться.
Это был целый городок внутри города, со множеством построек, как каменных, так и деревянных, как жилых, так и служебных. И назначение здания, возле которого дверь в карету распахнулась, не вызывало сомнений: тюрьма. Она мало походила на хстовскую тюрьму из красного кирпича с маленькими забранными решеткой окнами, окруженную рвом, который соединялся с Лодной. Верхней частью эта тюрьма больше напоминала городскую канцелярию, где широкие окна позволяли беречь свечи, а книзу ее стены утолщались, окна уменьшались, и в полуподвальных помещениях не окошки уже, а узкие каналы-отдушины служили источниками света. На них не было решеток: в такую отдушину мог бы протиснуться кот, но некрупный, а вот крысы наверняка лазали тут беспрепятственно.
Кареты, телеги, крытые повозки толпились перед входом в Службу дознания, факелы шумели и хлопали на ветру, лошади дергали головами и перебирали копытами. Арестантов (а их было множество) сопровождали гвардейцы – как пешие, так и конные. Зимич разглядел профессора логики, которого грубо подтолкнули в спину у самой двери, старого ритора и его молодого товарища, неловко вылезавших из высокой повозки, студентов из числа актеров – целую стайку на телеге, со связанными руками… Здесь были все, все до единого «лучшие люди» университета, и в толпе гвардейцев мелькнула лохматая голова Борчи, и бывший декан философского факультета прошествовал мимо, гордо развернув плечи – насколько позволяли связанные руки.