"Стоящие свыше"+ Отдельные романы. Компиляция. Книги 1-19
Шрифт:
Конечно, комната Зимича явно не подходила для такой чудесной девушки, как Бисерка, но менять жилье он не стал: едва темнело и «актеры» набивались в пивную, они вдвоем потихоньку поднимались наверх и запирали за собой дверь. Может быть, кто-то из прохожих видел их в освещенном окне – и завидовал. Там, на площади Совы, под тусклыми фонарями, шел снег, и мерзла в легкой накидке полуженщина-полусова, державшая солнечные часы, и белый олень бил по воздуху копытами, а на его спине снег лежал крутыми горками.
– Что ты сделаешь, если сейчас сюда ворвется Злой Дух, пособник Зимы? – Бисерка любила
– Я – победитель во множестве кулачных боев, если ты об этом еще не слышала; никакой Злой Дух не посмеет к тебе приблизиться, пока я буду рядом. К тому же у меня есть нож, – он обнимал ее сзади и целовал в шею – она приподнимала плечо и смеялась. – Расскажи мне лучше, как колдуны узнают судьбу по руке.
– Вообще-то я знаю совсем немного. Я же не деревенская гадалка.
– Все равно покажи.
– Смотри, вот это самая главная линия: линия жизни, – она открывала свою ладошку, а потом брала его руку и вела по ней пальцем. – А вот здесь – линия любви. Знаешь, я думаю, это все из-за линии любви: может быть, нам не суждено было встретиться, а теперь, когда шрамы исчезнут, твоя линия любви совпадет с моей.
Милая, милая!
Потом Зимич провожал ее домой: мимо них проезжали ломовики, вывозившие снег из города, пробегали припозднившиеся прохожие, дозором проходили гвардейцы Храма – и даже они лишь усмехались и отводили глаза, потому что и дрянные люди, встречая влюбленных, способны радоваться чужому счастью. И он целовал ее на большом каменном мосту через Лодну, а потом – в темных улицах, ведущих к купеческой слободке, и на пороге ее флигеля. Было совсем поздно, и колдун хмурился, но ничего не говорил. Иногда Зимич оставался выпить с ним чаю, только ватрушки готовила кухарка и во рту они не таяли.
За неделю до праздника, в воскресенье, веселье развеялось как дым. Не на базарной площади, где обычно совершались казни и стоял позорный столб, – на Дворцовой, в двух шагах от пивной, казнили людей, объявленных пособниками Зла. Никогда еще это действо не было окружено такой помпезностью и не собирало так много зрителей, – сколько Зимич жил в Хстове, ни разу такого не видел. Да, зрелище казни горячит толпу, это всем известно. Но часто не жестокость привлекает простой народ, а акт правосудия, месть, особенно если казнят убийцу или бичуют вора. Впрочем, Зимич всегда думал о людях слишком хорошо и легко находил оправдания их низменным страстям – как и своим собственным неблаговидным поступкам.
На этот раз о казни трубили со всех концов города, собирая народ еще затемно. Напугать хотели? Или повеселить толпу? О, это было зрелище, многоактное представление, которое продолжалось несколько часов! Вначале бичевали двадцать упорствующих заблужденцев, и их вопли иногда доносились до двора пивной, слишком отчетливо слышимые в полном мрачном молчании. А потом сожгли трех «опасных врагов», из них – одну молодую женщину, и если жившие в Хстове уже не раз были свидетелями такой казни, то Зимич столкнулся с ней впервые.
Даже плотно закрытые двери пивной не заглушили страшных криков, и ветер до самой ночи носил по улицам запах горелой плоти.
– Надо не представления показывать, а топить их в Лодне! – выкрикнул кто-то из студентов, вскочив на стол. – Смерть Надзирающим!
– Смерть!
– Давно пора браться за оружие!
Горстка вот этих щенков – против
Зимич сидел в углу, прижимая к себе дрожавшую, закрывшую ладонями уши Бисерку, и думал о том, что именно ненависть превращает человека в змея. Но чувствовал не столько ненависть, сколько страх – отчаянный, болезненный, невыносимый, от которого нельзя избавиться, который нельзя избыть, выдавить из сердца, как гной. Страх за свою жизнь, страх перед собственной болью можно преодолеть, но нет такой силы, которая позволит преодолеть страх за тех, кого любишь.
– Замолчите! – голос колдуна, низкий и глухой, тяжелым круглым камнем скатился в орущую толпу студентов и профессоров. Это было не обычное слово – оно завораживало и заставляло слушать. – О каком оружии вы говорите? О перочинных ножах из своих письменных принадлежностей? Войны давно ведут не люди, а деньги, золото. Золото нужно, чтобы отливать пушки, золото нужно, чтобы возводить крепостные стены, чтобы кормить армии, одевать наемников в доспехи и ковать им копья. У вас есть золото? Кто-нибудь из вас знает, сколько стоит один боевой конь, которому не страшен запах пороха и грохот взрыва? Хватайте свои перочинные ножи – и в следующее воскресенье на Дворцовой площади казнят вас, всех до единого. И хорошо, если хоть кого-то посчитают заблужденцем, а не врагом.
– Я не боюсь смерти! – придушенно крикнул кто-то из дальнего угла.
– Надзирающим все равно, боишься ты ее или нет. Храбрость не искупление глупости. Вы и так лишние в этом городе, Надзирающие только и ищут повод, чтобы уничтожить вас.
Колдун говорил недолго, но убедительно: остывал пыл в горячих головах, таяло безрассудство, оставляя горечь бессилия.
А на следующее утро приготовление к празднику возобновилось, только не веселым оно было, а злым и исступленным: с таким чувством украшают могилы любимых людей – ничего уже нельзя поделать, только красиво отдать последний долг.
Зимич за одну ночь закончил пьесу, предназначенную для Дворцовой площади.
А в среду, когда приготовления уже подходили к концу, а унылая злость никак не покидала «лучших людей» университета, закончена была колесница Весны: вся в ранних весенних цветах, которые издали никто бы не принял за ненастоящие, с огромными и тонким колесами, с одним крылатым конем (вместо шести), и крылья его, широкие и упругие, трепетали на морозном ветру, будто он и в самом деле должен был вот-вот взлететь.
Зимич иногда умел хорошо говорить – верней, хорошо рассказывать, – и его рассказ о том, как колесница опустится на площадь перед дворцом (теперь, когда это было нетрудно представить воочию), заставил студентов если не радоваться, то плакать.
– Это… здорово. – К нему подошел логик и потряс за плечи. – Это мы им достойно ответим.
Испытание колесницы назначили на пятницу, а в четверг проверили действенность представления – в кабаке, где собирался народ попроще. Конечно, Бисерке нечего было делать в таком заведении, но разве бы она послушалась Зимича?