Стоять в огне
Шрифт:
— Сейчас они снова полезут, — еле сдерживал все время душивший его кашель седобородый. — И тогда — все.
— Поднимайся наверх. Я прикрою. Станешь мне на плечи.
— Что, даришь жизнь? — снова беззубо осклабился седобородый. — Не откажусь. Однажды побывавший в могиле больше туда не попросится.
— Брось свои дурацкие пророчества. Литвак! — негромко позвал он, всматриваясь в вершину перевала. — Ты слышишь меня?! Литвак!
Ответа не было.
— Неужели ушел? — удивленно посмотрел Громов на седобородого.
— Мог и драпануть, дело такое.
— Не мог он драпануть. Этот не мог. Литвак!
Оттуда, сверху,
— Здесь. Ранен я.
— Как же тебя, Литвак? Когда? — занервничал Беркут. — А ну быстро наверх! — приказал он седобородому. — Перевяжешь его. Пошел! Я — за тобой.
Но седобородый оказался слишком слабым для такого подъема. Дважды он взбирался на плечи Беркуту, дважды, сдерживая лютую боль в раненой ноге, Андрей, упираясь в каменные выступы расщелины, поднимался вместе с ним во весь рост. Однако преодолеть выступ, на который сумел взобраться Литвак, седобородый так и не смог. А когда, зарычав от ярости, Андрей принял его на плечи в третий раз, протатакала очередь из автомата и, жалобно вскрикнув, старик полетел вниз, увлекая за собой и Андрея.
43
Придя в себя, Беркут затравленно оглянулся. Странно: рядом — никого. Судьба дарила ему еще несколько минут для того, чтобы приготовиться к бою. Попытался встать, но, едва приподнявшись, тотчас же осел.
«Рана открылась, — понял он, ощутив на икре ноги теплую струйку крови. — А может, еще раз ранили? Надо бы перевязать, но нечем. Да и стоит ли тратить на это время?…»
Однако сколько бы ни осталось ему жить, драться он должен до конца. Это Андрей понимал. И понимал, что лучшего места для последнего боя, чем то, где лежит Колар — за выступом, под скалой, — ему не найти. Когда окончательно стемнеет, по склону этой скалы можно будет взобраться на гряду. Если, конечно, он еще окажется в состоянии сделать это.
Андрей осознавал, что жить ему осталось недолго. Тем не менее инстинкт бойца заставлял его готовиться к этому бою, исходя из всего приобретенного им за годы войны опыта: позиция, оружие, боеприпасы, путь к отступлению… И что из того, что он остался один? Наука воевать — это наука воевать. Пусть даже в одиночку.
Беркут нашел между камнями свой автомат и быстро проверил его. Порядок. Рядом обнаружил карабин седобородого, потом еще один, очевидно, принадлежавший Вознюку. Так, собирая оружие и патроны, он и подполз к тому месту, где ему надлежало занять свою последнюю позицию.
— Эй, партизаны, сдавайтесь! — кричали снизу, стреляя залпами и в одиночку. Но лейтенант старался не обращать на это внимания.
Не поднимаясь, чтобы не попасть под случайную пулю, он еще раз вернулся к тому месту, где лежал седобородый, подобрал сброшенный Литваком автомат фашиста, достал из карманов старика две запасные обоймы и гранату. Говорил ему о гранате и Колар, однако теперь уже Андрей не мог вспомнить, метнул он ее или не успел.
Перенеся к скале пулемет, он оттащил тело Колара, а то место, где оно только что лежало, завалил камнями, перегородив тропинку небольшой баррикадой. А потом еще долго собирал камни и старательно выкладывал из них некое подобие бойниц. Особой нужды в них не было. Просто он должен был чем-то отвлекать себя от леденящего ожидания смерти. Как он ни храбрился, оставаться одному против полуроты врагов было жутковато. Это уже не война, а нечто похожее
Интересно, где сейчас Крамарчук со своими ребятами? Неужели все погибли? Если бы Николай был в лесу, он, конечно же, разыскал бы его. А как было бы здорово, если бы сержант с ребятами вдруг появился здесь, ударил с тыла! Бред, конечно. Откуда ему взяться? Впрочем, пусть будет где угодно, только бы не погиб. Последний боец его дота! Последний. Сержант Крамарчук. Младший сержант Газарян, Абдулаев, Каравайный, Петрунь… Сколько раз он вспоминал их, ребят из дота «Беркут»! Какие это были хлопцы! Не уберег. Не у-бе-рег… Да и возможно ли было уберечь их? Остался лишь Крамарчук. Да еще Мария… Конечно, и Мария. Почему он не считает ее бойцом?
Полицаи и румыны все еще не поняли, что он один, и не заметили, где залег, поэтому какое-то время обстреливали всю террасу. Однако в самый разгар стрельба неожиданно прекратилась. Андрей открыл глаза, насторожился, прислушался. Неужели действительно Крамарчук?! Там, внизу, какая-то суета, голоса… Но это не похоже на появление в тылу врага партизан.
Он подполз к каменному барьеру и, приподнявшись на руках, осторожно заглянул вниз. Немцы! Громов услышал тарахтенье мотоциклов, отрывистые слова команд, а еще через несколько минут увидел выходившую из леса едва различимую цепь. «Странно, — подумал он, — обычно к вечеру немцы вообще старались убраться из леса. Почему вдруг так осмелели? Если снова появились немцы — дело дрянь. С полицаями еще можно было немного повоевать. Те под пули не спешат».
Беркут проверил пулемет, поправил ленту, выложил на камни рядом с собой две гранаты, три автомата, винтовку, запасные обоймы, воткнул в каменистую сыпь финку рыжего. Еще вспомнил о пистолете. Достал из кобуры. Всего два патрона. Зато свой, родной, комвзводовский. Хранил. Хотелось предстать перед своими с личным, не брошенным в бою… Поцеловал влажную сталь. Засунул за ремень. Оттуда выхватывать легче, чем из кобуры. Если уж суждено — пусть последний патрон тоже достанется ему из своего.
…Проклятая рана. Он чувствовал, как все еще сочится из нее и остывает кровь, как угрожающе немеет нога. Беркут лег на спину, уложил ногу на валун и, отрезав от сорочки кусок ткани, кое-как перевязал рану. Теперь бы несколько минут абсолютного покоя.
Прийти ему на помощь Крамарчук уже не сможет. Отряды Роднина и Иванюка тоже далеко, и вернуться сюда этой ночью они не решатся. Значит, ничто уже не спасет его сейчас — раненого, обессилевшего, беспомощного… Какой уж тут к черту покой?!
— Литвак! — негромко позвал он, вспомнив, что где-то там, на вершине, все еще лежит его раненый боец. — Литвак!
Наверное, нужно было крикнуть погромче, однако он боялся выдать себя. Да и Литвак, если бы он еще был жив, очевидно, дал бы знать о себе. Хотя бы выстрелом.
Громов положил автомат на колени и привалился спиной к влажному камню, с которого начиналась тропинка, ведущая наверх. Он вдруг почувствовал себя жалким и ничтожным. Никогда еще так явственно и так остро не ощущал он страха перед смертью. Жалость к себе… Слезы на щеках. Все это и есть страх. Мерзкий, постыдный и в то же время обычный, человеческий… Сколько раз он морально готовился к тому, чтобы достойно встретить свой смертный час! Сколько раз призывал к этому других! Но, оказалось, к стоическому, спартанскому восприятию смерти так и не готов.