Страх (комедия)
Шрифт:
Булгаков. Но ты же не можешь побыть со мной. Моё состояние очень серьёзно, повторяю. Это приступ нейрастении, я понимаю… Но от того, что я понимаю, мне не легче. Я не могу быть один.
Белозёрская. Радикальный способ меня удержать.
Булгаков. Нет, знаешь, сначала я тоже думал, что это я такой хитрый. А теперь мне ясно, что именно этого я и хочу. Чтобы со мной была она.
Белозёрская отталкивает его голову.
Белозёрская. Ты
Булгаков. Ты приведёшь её?
Пауза. Белозёрская думает.
Белозёрская. По телефону?..
Булгаков. Нельзя.
Белозёрская с пониманием кивает.
Белозёрская. Пока я буду ходить, тебе придётся побыть в одиночестве.
Булгаков. Это ничего. Это можно.
Белозёрская встаёт, идёт к двери. В дверях ещё раз оборачивается:
Белозёрская. Негодяй.
Белозёрская выходит. Булгаков поднимается. Отряхивает колени, подходит к зеркалу, перед которым прихорашивалась Любовь Евгеньевна. Увидев себя, морщится, приглаживает волосы, застёгивает на пижамной куртке пуговицу. Оборачивается на свой портрет, висящий на стене. На нём он молодой и уверенный в себе, портрет написан в недолгую пору театрального успеха Булгакова. Сейчас он совсем не похож на портрет: взъерошенный, напуганный, затравленный. Морщится, глядя на него, ещё больше, чем от собственного отражения в зеркале.
Булгаков (зовёт). Груня!
Появляется кроткая и тихая домработница Груня. Так он всё-таки не один? Булгаков достаёт из кармана портмоне, даёт Груне деньги.
Булгаков. Сходи в магазин, купи закуски какой-нибудь и бутылку «Шампанского».
Груня. Какой закуски, Халнасич? И куда идтить?
Булгаков. Ну, в «Диету» сходи, я не знаю. Икры купи, мандаринов.
Груня. Мандарины в мае – это только в «Торгсине» если. Да меня туда не пустят без валюты-то. Есть у вас валюта, Халнасич?
Булгаков вдруг кидает на Груню злобный взгляд.
Булгаков. Нет у меня валюты! Что за вопросы? Тебя что тут вопросы задавать держат? Иди! Стой! Не уходи пока. Пойдёшь, когда придёт кто-нибудь.
Груня. Любовь Евгеньевна?
Булгаков. Кто придёт, тот придёт. Иди.
Груня кивает, выходит. Раздаётся стук в дверь. Булгаков вздрагивает. Он отходит задом к спальне,
Груня. Так я пойду, Халнасич?
Булгаков. Стой! Я же сказал, пойдёшь, когда придёт кто-нибудь…
Стук в дверь делается настойчивее.
Груня. Так вот же!
Булгаков. Не открывай!
Но Груня уже открыла. Булгаков вскрикивает и зажмуривается. Но на пороге оказывается всего лишь маленькая и хилая фигура Мандельштама в сером балахоне.
Мандельштам (прикладывает палец к губам). Тсс!
Булгаков открывает глаза.
Мандельштам. Почему вы кричите? Здравствуйте…
Булгаков. Осип Эмильевич! Господи, как я рад…
Мандельштам. Боитесь? Правильно. Я присяду? Ноги не держат… Еле хожу…
Булгаков. Что, снова хвораете? Иди, Груня, иди…
Груня, пожав плечами, уходит.
Мандельштам. Не в этом дело… Понимаете… Всё катится куда-то… всё понимаю, понимаю, что не избежать, привык уже, но ноги, подлые, дрожат…
Мандельштам говорит глухо, направляя слова нижней висящей губой куда-то вверх при глядящих вниз глазах.
Булгаков. Хотите чаю? Груня!
Мандельштам. Груня ушла.
Булгаков. Это ничего. Чай я и сам могу разогреть.
Мандельштам. Не надо. Не уходите. Посидите со мной.
Булгаков. Вам тоже страшно? Может, тогда водки? Коньяку? У меня где-то оставалось… пару дней назад были гости…
Мандельштам. Гости теперь часто. Это естественно. Когда народу много, труднее обыскивать… Пусть гости сидят до утра… Зовите к себе людей почаще… Хоть трусов, хоть подлецов… Пусть толкутся…
Булгаков. А я не могу из дома выйти… почему-то…
Мандельштам. Из дома уходить тоже хорошо. Пришли к тебе, а тебя нет. Что уж тут? Я вот хожу по улицам и читаю стихи. Я же ничего не записываю… Диктую, потом заставляю Надю их заучить и уничтожаю…
Булгаков. Хорошо быть поэтом!
Мандельштам. Да… Но на одну Надину память полагаться нельзя… Вот я хожу и читаю… Может, кто-нибудь запомнит…
Булгаков. А, вас тоже не печатают?