Страницы незримых поединков
Шрифт:
— Ну, что ж вы его сразу в сектанты записали? Разные бывают люди: и молчаливые, и застенчивые, и замкнутые. Я только не пойму, почему бы вам просто не взять его фотокарточку из личного дела, раз уж он так не любит сниматься?
— А на водительский состав у нас дела не ведутся, — пояснил кадровик. — Да вон он сам, Пронин, собственной персоной, — он показал в окно. — Вернулся из рейса.
Михайловский подошел к окну. Из машины вылез водитель — человек как человек, «без особых примет», как говорится в ориентировке, какой-то серенький. Даже волосы ровного серого
«…Ну, и что мы с этого имеем, как любил говорить один знакомый одессит! — размышлял Михайловский о посещении автобазы. — Не любит фотографироваться. Замкнут. Старается не вступать в конфликты.
Мало. Слишком мало. И «первый Пронин» тоже замкнут, нелюдим и друзьям-пенсионерам подозрителен и непонятен. Ну и что? Нужны доказательства. Нужна старая фотография «второго Пронина». Неудача: оказывается, на автобазе водительские дела не ведутся. Где еще может быть его фото? В военкомате. Но Пронину за 50, значит, он с воинского учета снят».
В военкоматской учетной карточке, которую Михайловский внимательно изучил, содержались только данные о том, что в 1942 году Пронин был насильно вывезен фашистами на территорию Германии, освобожден советскими войсками в мае 1945 года и после этого служил в саперной части.
Старая фотография может быть только на военном билете Пронина, но билет хранится у него дома. Надо найти ненастораживающий повод взглянуть.
…Вскоре на доске объявлений автобазы появился небольшой листок. Отдел кадров просил для составления отчетности по гражданской обороне сдать военные билеты следующих товарищей… Среди 28 фамилий была и фамилия Пронина.
Еще через день военный билет был в руках Михайловского. Пронин был снят в начале 50-х годов. Переснятое фото отправили в Белоруссию, военный билет вернули Пронину.
И еще через несколько дней из КГБ Белоруссии сообщили: арестованный каратель опознал на предъявленной ему фотографии Ивана Степановича Пронина, полицейского 11-го немецкого охранного батальона СС.
Каждый из этих двух людей — Константин Петрович Михайловский и Иван Степанович Пронин — сделали свой жизненный выбор в ранней юности.
Комсомольца Костю Михайловского в 18 лет взяли на чекистскую работу. Тогда он по наивности предполагал сплошные засады и погони. В детстве ему попалась книжка о Дзержинском, и особенно запомнилось и восхитило, как во время эсеровского мятежа Дзержинский безоружным пошел в самое логово мятежников и только словом, убеждением заставил их сдаться.
Кто из мальчишек не переболел страстью к фильмам и книгам «про шпионов», кто в детстве не мечтает о приключениях?
В детстве… Его-то и не было у Михайловского. Как отец уходил на войну, он почти не помнит. Помнит — как вернулся.
В те годы в Оренбурге (Чкалове) еще не было автобусов и троллейбусов, у вокзала стояли серые печальные ослики, запряженные в непомерно большие тележки. Казалось, что длинноухий и пустую-то тележку с места не стронет, но, сторговавшись, хозяин «ишакси» — так
И вот однажды «ишакси» остановилось у домишка, где жили Михайловские, в Кузнечных рядах (это — на месте нынешних корпусов политехнического). Неловко сполз с тележки, еще неумело передвигая костыли, одноногий солдат в шинели с вещмешком за плечами. Увидев Костю, всхлипнул, хотел обнять, прижать, да костыли, стуча друг о друга, заплетаются.
Стоял Костин долгожданный папка, и слезы застревали в щетине небритого в дальней дороге лица.
Рано Костя стал кормильцем семьи. Там же, в Кузнечных рядах, в темных, прокопченных кузницах мелких артелей бил молотом по раскаленному, податливому металлу, а намахавшись за день, после жара, грохота, шипения пара долго не мог отойти, унять дрожь в пальцах, и бегать с мальчишками его не тянуло.
Война не Парадом Победы кончилась, а долго еще чувствовал весь народ ее остывающее, тяжелое дыхание. Конечно, сейчас Константин Петрович уже и представить не мог себя тем зеленым юнцом, каким он пришел когда-то в Управление госбезопасности, и на себя на старой фотографии смотрел отстраненно, с некоторой даже долей удивления. Но не так, как почтенная зрелость с мечтательным умилением взирает на запечатленные черты своей юности, а просто как опытный мастеровой человек вспоминает с безумилительной строгостью себя, прежнего неумеху-новичка.
Сказали бы тогда, когда пригласили для первой беседы, что засады и погони будут не каждый месяц и не каждый год, — не поверил бы.
Чему надо, его научили там, где он проходил чекистскую подготовку, многое дала ему многолетняя оперативная работа. Приходилось бывать и в опасных переделках, в дальних ответственных долгих командировках и вот так упорно копаться в пыльных архивных бумагах. Вылавливал фашистских недобитков и тех, кого забрасывают к нам разведки империалистических стран, — и восстанавливал доброе имя тех, кого оклеветали.
Такая у него служба — охранять безопасность государства. Недаром символом чекистов стали щит и меч: защищать советских людей, разить их врагов.
А Пронины были крепкой, зажиточной семьей. Под раскулачивание не попали, хотя из их села в Калужской области некоторые отправились «по казенной надобности» на Север.
В колхоз вступали последними, старались жить тихо-мирно. На общественном поле не выкладывались. Поворовывали из колхоза понемногу, чтоб не попасться, жили обособленно, замкнуто.
Старик Пронин кое-что записывал в толстой клеенчатой тетрадке. Острая вонь черной липкой обложки почему-то с годами не выветривалась, и Ванька Пронин помнил ее с детства. Отец запирал дверь, задергивал ситцевые занавески, доставал из потайного места — из-под короткой половицы в углу избы — эту тетрадь. Ваньке приказывал язык держать за зубами, но прочь его не отсылал, наоборот, читал вслух, что писал, объяснял:
— Переменится власть — цены не будет этой тетрадке. Смотри. Вникай. Запоминай.