Странная смерть Европы. Иммиграция, идентичность, ислам
Шрифт:
Ощущение, что история закончилась
Нелишне признать, что ваши враги в чем-то правы. Сегодня антагонисты европейской культуры и цивилизации бросают континенту множество обвинений. Они говорят, что наша история была особенно жестокой, в то время как она была не более жестокой, чем любая другая цивилизация, и менее жестокой, чем многие другие. Они утверждают, что мы действуем только ради самих себя, тогда как вряд ли какое-либо общество в истории так не желало защищать себя или так готово принимать мнение своих недоброжелателей. И мы остаемся одной из единственных культур на земле, настолько открытых для самокритики и фиксации собственных недостатков, что способны сделать богатыми даже своих самых больших хулителей. Но в одном-единственном случае возможно, что наши критики что-то уловили. Они не очень хорошо ее определяют, а когда определяют, то прописывают самые худшие из возможных средств. Но проблема остается
Проблему легче почувствовать, чем доказать, но суть ее примерно такова: жизнь в современных либеральных демократиях в какой-то степени тонка или поверхностна, а жизнь в современной Западной Европе, в частности, утратила смысл. Это не значит, что наша жизнь полностью лишена смысла, или что уникальная возможность либеральной демократии преследовать свою собственную концепцию счастья является ошибочной. В повседневной жизни большинство людей находят глубокий смысл и любовь в своих семьях, друзьях и многом другом. Но остаются вопросы, которые всегда были главными для каждого из нас и на которые либеральная демократия сама по себе не может ответить и никогда не должна была отвечать.
Что я здесь делаю? Для чего я живу? Есть ли у нее какая-то цель, помимо нее самой? Это вопросы, которые всегда двигали людьми, вопросы, которые мы всегда задавали и задаем до сих пор. Однако для западноевропейцев ответы на эти вопросы, которые мы хранили веками, похоже, исчерпаны. Как бы мы ни были счастливы признать это, мы гораздо менее счастливы признать, что, когда наша история о самих себе закончилась, мы все еще остаемся с теми же вопросами. Даже задавать такие вопросы сегодня стало чем-то вроде дурных манер, а пространства, где их можно задать — не говоря уже об ответах, — соответственно, сократились не только по количеству, но и по стремлению к ответам. Если люди больше не ищут ответов в церквях, мы просто надеемся, что они смогут найти достаточно смысла в случайном посещении художественной галереи или книжного клуба.
Немецкий философ Юрген Хабермас обратился к одному из аспектов этой проблемы в 2007 году, когда он вел дискуссию в Иезуитской философской школе в Мюнхене под названием «Осознание того, чего не хватает». Он попытался определить пробел в центре нашего «постсекулярного века». Он рассказал, как в 1991 году он присутствовал на поминальной службе по своему другу в одной из церквей Цюриха. Друг оставил инструкции по проведению мероприятия, которые были тщательно соблюдены. Гроб был на месте, а речи произносили два друга. Но священника и благословения не было. Прах должен был быть «разбросан где-нибудь», и не должно было быть «аминь». Друг, который был агностиком, одновременно отверг религиозную традицию и публично продемонстрировал, что нерелигиозные взгляды потерпели неудачу. Как интерпретировал Хабермас своего друга, «просвещенный современный век не смог найти подходящую замену религиозному способу справиться с последним переходом, который завершает жизнь». [234]
234
Jurgen Habermas et al., An Awareness of what is Missing: Faith and Reason in a Post-Secular Age, trans. Ciaran Cronin, Polity Press, 2010, p. 15.
Вызов, брошенный другом Хабермаса, можно спокойно услышать вокруг нас в современной Европе, как и результаты вопросов, оставшихся без ответа. Возможно, мы настороженно относимся к этой дискуссии просто потому, что больше не верим в ответы и решили воспользоваться старым изречением: если нам нечего сказать хорошего, то лучше вообще ничего не говорить. Или, возможно, мы осознаем экзистенциальный нигилизм, лежащий в основе нашего общества, но находим его неловким. Каким бы ни было объяснение, изменения, произошедшие с Европой за последние десятилетия и ускорившиеся в геометрической прогрессии в последние годы, означают, что эти вопросы больше не могут оставаться без внимания. Прибытие большого количества людей с совершенно разными — более того, конкурирующими — взглядами на жизнь и ее цель означает, что эти вопросы становятся все более актуальными. Эта актуальность продиктована не в последнюю очередь уверенностью в том, что общество, как и природа, не терпит вакуума.
Время от времени какой-нибудь политик из мейнстрима, кажется, признает некоторые из опасений, которые начали бурлить под поверхностью, придавая всем этим вопросам некоторую актуальность. Но эти признания облекаются в форму ужасного, вымученного фатализма. Например, 25 апреля 2016 года, через месяц после терактов в Брюсселе, бельгийский министр юстиции Коен Генс заявил в Европейском парламенте, что мусульмане «очень скоро» превысят число христиан в Европе. Европа не осознает этого, но такова реальность, — сказал он в интервью парламентскому комитету по юстиции и внутренним
Под всем этим кроется ощущение того, что в отличие от других обществ — в том числе и пока еще Соединенных Штатов — в Европе все может очень легко измениться. В течение нескольких лет, как выразился английский философ Роджер Скрутон, мы находились в стороне от христианства, и есть все шансы, что наши общества либо совсем отвяжутся от него, либо будут вытащены на совершенно другой берег. Во всяком случае, очень тревожные вопросы дремали под поверхностью наших обществ еще до того, как они начали меняться так быстро, как это происходит сейчас.
Например, дилемма, которую в 1960-х годах поставил Эрнст-Вольфганг Бёкенфёрде: «Существует ли свободное секуляризованное государство на основе нормативных предпосылок, которые оно само не может гарантировать?» [235] В нашем обществе редко можно услышать, чтобы этот вопрос даже поднимался. Возможно, мы чувствуем, что ответ «да», но не знаем, что делать в этом случае. Если наши свободы и вольности необычны и на самом деле проистекают из убеждений, которые мы оставили, что нам с этим делать? Один из ответов, который доминировал в Европе в последние годы прошлого века, заключался в отрицании этой истории, настаивании на том, что то, что мы имеем, — это нормально, и забвении трагических фактов цивилизации и жизни. Умные и культурные люди, казалось, считали своим долгом не поддерживать и защищать культуру, в которой они выросли, а скорее отрицать ее, нападать на нее или иным образом низводить ее. Все это время вокруг нас рос новый ориентализм: «Мы можем плохо думать о себе, но мы готовы думать исключительно хорошо о любом другом».
235
E.W. Bockenforde, «Die Entstehung des Staates als Vorgang der Sakularisation» (1967), in Recht, Staat, Freiheit, Frankfurt am Main, 1991, p. 112.
Затем, в какой-то момент последнего десятилетия, ветер мнений начал поначалу осторожно дуть в противоположном направлении. Они начали подтверждать то, что ренегаты и диссиденты предлагали в послевоенные десятилетия, и нехотя признавать, что западные либеральные общества на самом деле могут быть чем-то обязаны религии, на основе которой они возникли. Это признание было сделано не потому, что изменились доказательства: эти доказательства были всегда. Изменилось лишь растущее понимание того, что другие культуры, которые теперь все чаще встречаются среди нас, не разделяют всех наших страстей, предрассудков и предубеждений. Попытка притвориться, что то, во что верили и что практиковали в современной Европе, является нормальным, получила множество ударов. Через несколько довольно неожиданных моментов обучения — террористический акт здесь, убийство «во имя чести» там, несколько карикатур в другом месте — пришло осознание того, что не все, кто приехал в наши общества, разделяют наши взгляды. Они не разделяли наши взгляды на равенство между полами. Они не разделяли наших взглядов на примат разума над откровением. И они не разделяли наши взгляды на свободу и вольность. Говоря иначе, необычное европейское поселение, возникшее на основе Древней Греции и Рима, стимулированное христианской религией и усовершенствованное в огне эпохи Просвещения, оказалось весьма специфическим наследством.
Хотя многие западноевропейцы долгие годы сопротивлялись этой истине или ее последствиям, осознание все равно пришло. И хотя некоторые все еще сопротивляются, в большинстве стран стало возможным признать, что культура прав человека, например, в большей степени обязана вероучению, проповедуемому Иисусом из Назарета, чем, скажем, Мухаммеду. Одним из результатов этого открытия стало желание лучше узнать наши собственные традиции. Но, открыв вопрос, оно его не решает. Ведь вопрос о том, насколько устойчива эта общественная позиция без привязки к породившим ее верованиям, остается для Европы глубоко актуальным и тревожным. Если вы принадлежите к какой-то традиции, это не значит, что вы будете верить в то, во что верили те, кто эту традицию заложил, даже если вам нравятся и восхищают ее результаты. Люди не могут заставить себя искренне верить, и, возможно, именно поэтому мы не задаемся этими глубокими вопросами. Не только потому, что не верим ответам, которые давали на них раньше, но и потому, что чувствуем, что находимся в каком-то промежуточном периоде своего развития и что наши ответы могут вот-вот измениться. В конце концов, как долго может просуществовать общество, если оно оторвалось от своего основополагающего источника и движущей силы? Возможно, мы находимся в процессе выяснения этого.