Странники войны
Шрифт:
«Неужто лесной хутор?! — обрадовался он, осторожно выходя на опушку. — Может, там и немцев-то нет?»
Но вскоре ему открылось еще несколько усадеб, и Крамарчук понял, что перед ним — небольшое село, за которым снова начинается густой лес. «А вдруг это и есть Гайдуковка», — вновь появилась слабая надежда.
Пройдя еще немного по склону, Николай неожиданно заметил сидящего на камне старика. Рядом, на опушке, паслись козы.
Скрываясь за деревьями, сержант осторожно приблизился к пастуху.
— Отец, слышь, отец, — негромко позвал он из-за ствола расколотого
Старик испуганно оглянулся и медленно, тяжело разгибаясь, словно поднимал огромную ношу, попытался встать. — Да не бойся ты! Ничего плохого я тебе не сделаю.
Старик наконец разогнул спину, отступил на несколько шагов и схватился за веревку, которой обе козы были привязаны к одному колышку.
— Не пугайся, говорю, — зло прохрипел Крамарчук. — Не трону я твоих чертовых коз. Как село называется?
— Село? Называется? — пролепетал старик. — Да Лесное, как же ему еще называться?
— Лесное, говоришь? — угасающим голосом переспросил сержант. — Какое еще Лесное? Мне Гайдуковка нужна. Гайдуковка где, я спрашиваю?! — разъяренно выкрикнул партизан, словно это старик был виноват в том, что он заблудился.
— Гайдуковка дальше, за лесом, — показал старик на лес по ту сторону долины. — До нее еще далеко. А ты, гляжу, нездешний?
— Ну и что, что нездешний? — Николай прислонился спиной к дереву и закрыл глаза. — Сколько до нее километров?
— Шесть. Может, семь. Кто их считал?
«Шесть, семь!.. Как же я пройду столько?! Где взять силы, чтобы пройти еще столько?!»
— Немцы в этом твоем лесном Париже есть?
— Нету их. Позавчера снялись и уехали к аллилуям. Боятся они оставаться здесь, посреди леса. Наезжают только, отбирают, что могут. Коз я вот в лесу прячу. В землянке.
Старику было под семьдесят. Истощенный, с землистым лицом... Не седые, а тоже какие-то землистые, словно присыпанные пеплом, свисающие до плеч волосы. Серая рубаха. Весь серый! А может, это у него в глазах все сереет?
— Ты-то кто такой будешь?
— Уже никто, отец. А когда-то был солдатом. Ранен я. Иду вот. Каким-то чудом все еще иду. Хотя мог бы уже лежать где-нибудь... Партизаны в ваших краях водятся?
— В этом лесу нет. Не слышно. А туда дальше, за Гайдуковкой, иногда появляются. Видели их.
— Мне нужно полежать... Отлежаться... Хотя бы несколько дней, — Крамарчук оттолкнулся от дерева, сделал несколько шагов и почувствовал, что теряет сознание. — Я ранен. Да еще и приболел. Мне бы хоть сутки... Чтобы не на ногах...
— Вижу... Да только сам я тоже... старый и больной. И бабы у меня нет... А тебе уход нужен, — мрачно объяснил старик. — Опять же... Найдут тебя — меня самого к аллилуям.
— Точно, вместе с козами, — отплясывал сержант на угасающих углях своего фронтового юмора.
Но старик не воспринял его.
Выдернул колышек и потащил свою рогатую живность в сторону села.
— Куда же ты?! — попытался удержать его Крамарчук. — Помоги хоть чем-нибудь! Во спасение души, отец! Ну не ты... Так, может, кто другой отважится. Только не оставляй вот так вот, между раем и адом!
—
— Ох и сволота же ты, дед! — потянулся Николай к кобуре.
Но пистолет, однако, не выхватил. В кого стрелять? В кого стрелять?! В старика, испугавшегося петли карателей?
— Что же ты... оставляя человека на погибель, коз своих спасаешь?! — медленно оседал на каменистый склон пригорка.
Почавкивая изношенным мотором, «пежо» ворчливо преодолел еще три изгиба серпантина и, юзом пропахав последние метры, заглох почти у самой двери небольшого придорожного ресторанчика.
— Вы опять удостоили визитом мою «Тарантеллу», княгиня! Для меня это равносильно знаку небес. — В своих коротковатых черных брюках и черном жилете, одетом на безнадежно пожелтевшую от многочисленных стирок, некогда белую рубаху, этот итальянский австриец был похож на старого, основательно подлинявшего пингвина. И ходил он тоже по-пингвиньи, переваливаясь с ноги на ногу и небрежно разбрасывая по сторонам носки до исступления надраенных башмаков.
— Хитрите, господин Кешлер. Для вас это всего лишь равнозначно появлению еще двух столь долгожданных посетителей. Тем не менее приятно, что на этой земле существуют уголки, где тебе все еще рады, — томно то ли упрекнула, то ли похвалила его Мария-Виктория, с королевской величественностью жертвуя свою руку для ритуального поцелуя.
К подобным словесным поединкам капитан-монах уже привык, а потому, вежливо кивнув ресторанщику, который в последнее время исполнял и обязанности официанта — некогда курортные места эти катастрофически опустели, и все конкуренты «Тарантеллы» давно разорились — увлек Сардони к столику, который они занимали всякий раз, когда заглядывали сюда. Привязанность к нему «бедного, вечно молящегося» была вызвана тем, что справа от столика чернела дверь, ведущая на кухню, слева — в подсобку, которые имели запасные выходы. Если к тому же учесть, что в двух шагах зияло прохладой низкое приоткрытое окно на террасу и прекрасно просматривалась входная дверь, то можно было предположить, что стол этот Кешлер приберегал именно для таких гостей, как член ордена братьев Христовых капитан Джеймс Грегори и его спутница.
За террасой призывно рябило море. Залитая солнцем лагуна ностальгически бредила приспущенными парусами небольшой рыбацкой шхуны и притаившимися под желто-бурой скалой челнами.
— Странно, что мы до сих пор не стали завсегдатаями этого берегового Эдема, — беззаботно улыбнулась княгиня.
— Как только кончится война, мы приобретем его, — решительно заверил ее капитан-монах. И Мария-Виктория не усомнилась в том, что он действительно принял такое решение.
Пока Кешлер наполнял их бокалы корсиканским вином, сидевшие неподалеку двое пожилых рыбаков в клетчатых рубахах, узлами завязанных на оголенных животах, повернулись к ним, приветствуя красивую пару поднятыми вверх недопитыми бутылками.