Странности любви
Шрифт:
И вот теперь один из них… Думаешь, не тот? Может, и нет, но так похож… Нет, наверно, тот самый. Лежит и всхлипывает в моих объятиях. Ну как в романах, да? Только это очень уж грустный роман получился: с Димой-то у нас так ничего и не было. Я его хотела утешить, а он вдруг оттолкнул меня и страшно так закричал: «Не могу я с тобой ничего, понимаешь? Вообще НИЧЕГО не могу теперь!» И ушел.
Больше я его и не встретила. Искала потом, да не нашла. Тортилла сказала, уехал в неизвестном направлении. Рано утром собрался и уехал.
А с Нинкой мы подружились. Она мне после все рассказала. Он ведь, Дима-то, знал, чем я занимаюсь, ему про меня Тортилла все выложила. Да я на
Яшка — эгоцентрист
— Вот брошу пить! — грозился Яков.
А Зойка подливала и приговаривала:
— Ты прими, Яш, прими. Оно легчее станет, нерву подкрепит.
Яков зыркал на жену воспаленным глазом, кряхтел и, морщась, принимал подношение. Потому что супругу нельзя обидеть. А Зойка была красива: хоть положи, хоть поставь — все едино.
Показывают по телевизору ансамбль «Березка» или, скажем, фигурное катание показательное. Красавицы — одна другой краше. «Ядреные девки», — оценил бы кто другой. А Яшка: «Куда им до моей Зойки!» — зевнет и от ящика мерцающего отвернется.
А уж как поведет Зойка своим крутым плечом, как улыбнется ему во все тридцать два зуба, да обозначит ямочки на щеках, так Якову ничего больше не надо — смотрел бы и смотрел на эту улыбку, да жизни бы радовался.
Дочку он хотел назвать именем жены. Но Зойка вздыбилась — ни в какую: «Ищо чего! Хватит, что я всю жизнь этим именем мучаюсь». Дочь назвали Любашей.
Насчет жизни своей Зойка зря жалуется. Разве жизнь ее такая уж мытарная, зрящая? Работа на складе хоть и пыльная от мешков с мукой да крупами, а все ж почитаемая — в их поселке заведующую складом всяк знает и уважить торопится. А заодно и Яшку, как законного Зойкиного мужа и сторожа того же хозяйственного учреждения.
А что в город они перебраться не спешат, как другие, так это — по Яшкиному убеждению. Повидал он этих городов — и в области, и дальше. Ничего хорошего там нет — пыльней, чем у них на складе. И скверноты всякой хоть отбавляй. Откуда только она там берется? Может, сносится в города из небольших поселков, словно мусор из малых рек. А может, сама по себе растет, вылезает в городе, как тесто из большой квашни. Вот, скажем, Нинка, соседка их бывшая. Девка как девка была, пока двор в двор жили, — скромная, работящая, вся такая плавная, несуетливая. А как переехала, замуж в облцентре выскочила, так и споганилась. Яков, когда в область за бобиной для мотоцикла гонял, Нинку в конторе Агропрома встретил. Увидел — и ахнул. Вместо русой косы в руку толщиной рыжие патлы во все стороны торчат. Сама какая-то верченая, крученая и говорить стала быстро-быстро, словно на пожар сломя голову несется. Яшка к ней насчет бобины сунулся, ведь в Агропроме разве что черта лысого не достанешь. К тому же Нинкин шеф, как ему сказали, на черной «Волге» катает — у других отобрали, а у него нет. Стало быть, в силе мужик, во власти.
— Подмогни, а, Нин? — обратился к ней Яков. — Твоему шефу это раз плюнуть, не новую даже, от списанных мотоциклов… Бобин-то нигде нет, хоть плачь. А мотоцикл мне сейчас ой как нужен… Подмогнешь?
— Отчего ж не помочь по-соседски-то? — повела плечом Нинка. — Только за бобиной этой ко мне домой придешь. Я натурой беру. Мужик мой как раз в отъезде, по районам мотается. Так что — вечером, хоккей?
Яков покраснел, глаза опустил, стоит — не знает, что и ответить.
— Да ты не церемонься, — не унималась Нинка. — Пацана я к бабке отправлю, помех не будет. В общем,
Яшка выскочил на улицу, взмокший. «Ну и дела! — удивлялся про себя: — Ну почему нынче, чтобы чего-то добиться, надо обязательно натурой платить! Почему?»
В Москве у Якова тоже казус с женским полом вышел. Яков в столицу не часто ездил, хоть и жил у него там кум на Красной Пресне. Хороший кум, в каком-то важном институте мышей исследовал. А Якова в гости звал — дескать, пока зоопарк, под боком, зверюшек поглядишь, а то заселят их в тартарары, тогда поздно будет. Но ради зверюшек Яков ехать не собирался, а дел у него в Москве долго не находилось.
А тут как-то жена вздумала отправить Любашку на лето в Евпаторию, к родственнице на южные фрукты и море. Яков повез дочку. А Зоя осталась дома: склад в ту пору бросить было не на кого. Ехать пришлось через Москву, и Яков на обратном пути вспомнил приглашение кума, заехал на Красную Пресню. Кум встретил родню с радушием, выставил на стол пузырь с самодельным горючим. «А ты угадай, где я аппарат держу? Ни за что не угадаешь». В малогабаритной квартире никаких следов хитрого аппарата Яков не обнаружил. «Да вот он, тут, — рассмеялся кум, показывая на черный пластмассовый ящик с какими-то клавишами, на углу которого стояли две буквы: Б.К. — Вместе с бытовым компьютером смонтирован, не кисло?» Компьютер, по его словам, для горючего все рассчитывает — сколько чего класть, когда начинать, когда заканчивать. «Ну и ну, — качал головой Яков, дивясь умной машине. — Вот так пироги!» — «Это что, — скромничал кум, — один сотрудник из нашей лаборатории додумался все это дело в „дипломат“ уместить. Представляешь, пока идет на работу, она там производится, а придет — уже готовую наливают. Не кисло?»… Яков снова качал головой: что значит город! А у них в деревне? Про самовар деда Анисима и сарайчик Петровны всяк знает: и свой, и сторонний, и даже участковый — все на виду. Попробуй схоронись тут.
На следующий день Яков повел Любашку в зоопарк. Потом забросил дочь к куму, а сам по магазинам. Поручений вся деревня надавала.
В городе жарко, тесно, кругом очереди, толкотня. А уж как попал он в центр, как закрутился в трех заколдованных точках — ГУМ, ЦУМ, «Детский мир», так думал, живым не выберется. Хлестче, чем в Бермудском треугольнике, про который по телевизору в клубе путешествий рассказывали.
Одурев от магазинов, махнул на ВДНХ — решил спокойно походить по павильонам, глянуть, чего в народном хозяйстве достигли, чтобы было о чем в родной деревне порассказывать.
Ходил, пока солнце-то косые тени бросать стало. Часов у Якова не было, решил спросить время у девчушки, стоящей у фонтана с золотыми фигурами. Симпатичная такая девчушка, тоненькая, только юбка больно коротко обрезана.
— Девочка, — обратился к ней Яков, — сколько времени?
— Два часа пятьдесят рублей.
— Минут? — переспросил Яков.
— Рублей, дядя!
— Ах, бесстыдница! Ах, срамница! — все поняв, двинулся на нее Яков, хватаясь за свой широкий армейский ремень. — Я т-те покажу «пятьдесят рублей»!
— У-у, жадина! — кокетливо улыбнулась девица, но, увидев, что Яков всерьез расстегивает армейскую пряжку, растворилась в толпе зевак. А Яков задумался. «Почему она подошла именно ко мне? Может, у меня рожа блудливая или еще что не так?..» Бабка всегда учила: вини себя, а ближнего оправдай. Зло не в другом, а в тебе самом.
Это Яков знал еще от бабкиной матери, его прабабки, которая сожгла себя в ските. Яков, правда, так и не понял, почему. Хотела что-то доказать иноверцам, еретикам? Так чего ж себя-то губить?