Странности любви
Шрифт:
Дома рассказал Зойке о московском приключении:
— Соплячка еще, пацанка, чуть старше нашей Любушки, а себе туда же: два часа — пятьдесят рублей!
— Это еще дешево, — хмыкнула Зойка. — Другие знаешь сколько дерут?
— Откуда мне знать-то?
— Прессу читать нужно, — подколола Зойка. — В больших городах они, говорят, кооперативы организуют. И государству, дескать, доход, и им польза: не надо по паркам да по гостиницам шастать, все легально, чин по чину.
— Тьфу, — сплюнул Яков, не поверив жене: чтобы
— Сам почитай, — обиделась Зойка, и Яков побежал к умывальнику: бабка приучила его мыть руки перед тем, как взяться за книгу или другую печатную мудрость.
Зойку это раздражало: «Ты вначале почитай, что там пишут, а уж потом руки мой…»
Зойка у него была грамотной, за прессой следила и гласность приветствовала:
— До каких пор нам в темноте жить? Знаешь, Яш, раньше мне бы невдомек, почему зубной пасты на складе нет. Не выписывают, хоть тресни! А теперь я знаю: ее заместо одеколона алкаши потребляют. Как-то разводят, пьют и балдеют. Понял?.. Или про этих самых… ну, легких девиц. Они, думаешь, вроде нас с тобой всю жизнь вкалывают? А денежки знаешь какие загребают? Ну-ка смекни, насколько можно по телефону наговорить. Ну?
— На червонец? — предположил Яков, нарочно преувеличивая цифру.
— На червонец, как же! — презрительно фыркнула Зойка и снова сунула ему под нос газету. — Четырехзначные числа на счетах за их телефонные разговоры! И это — за один только месяц, понял? Вот тебе и пироги…
— Так то ж в городе, Зой, четырехзначные, — успокаивал ее Яков. — У нас в деревне на столько разве наговоришь?
Яков, конечно, не то, что на червонец, и на полтинник не наговорит. А вот у Зойки язык привешен ладно. Потому что, не в пример Якову, прессу она читала регулярно и в журналы заглядывала. Яшка же, если и прочтет что, то сразу и забудет.
В современных передачах он тоже мало что смыслил. Идет по телевизору какой-нибудь детектив захватный с погонями, завываниями сирен, убийствами. Зойка с Любашей затаив дух смотрят — не оторвешь. А он берет удочки — и к озеру. «Да ты что, пап? — удивляется Любаша. — Посмотрел бы — интересно же!» А у Яшки перед глазами плещется серебристый окунь в белом эмалированном ведре. И — крупные, чистые капли воды на его голых коленках… Правда, таких больших рыбин, как он впервые поймал тогда с бабкой, ему больше не попадалось…
Вечером Яков брал казенную берданку и шел сторожить склад. Зойка, он знал, тоже уходила. Куда — тоже знал. Ревнивым Яков не был. То есть был когда-то, но Зойка отучила его от этого недостатка. Раньше, бывало, хватал свою берданку всякий раз, как только неладное заметит. Однажды увидел, что Зойка шебуршится с кем-то в темном углу за мешком с мукой, и бабахнул, не раздумывая. Соль, которой была заряжена берданка, не наделала материального ущерба, но свое прямое назначение выполнила: ухажер выскочил из-за мешков и, матерясь, пустился вон
— Рехнутый! Псих ненормальный! Ты что ж наделал-то, а? Он же из области с ревизией приехал, а ты? По делу ведь приехал, понимаешь?..
— Убью, если еще раз увижу, — повторял Яков, перезаряжая берданку. — Пусть только сунутся!
— Будешь руки распускать, уйду! — строго предупредила Зойка.
Яков враз сник — угроза подействовала. Без Зойки ему не жить, он это знал.
— Какой ты эгоцентрист, Яш! — подтрунивала над ним Зойка.
Умной была, зараза, все ученые слова знала.
— Зой, а Зой, — медленно начинал он. — У них ведь тоже бабы есть, законные. Пусть их и лапают. Не могу я так, ну не могу!
— Эгоцентрист ты, Яш! — повторяла Зойка. — Че тут такого? За границей вон мужьями и женами запросто меняются. Запросто! Вот почитай!
— Я тебя уж не устраиваю? Ну, как мужчина?
— Дурак ты, Яшка! Таких мужчин еще поискать! Разве в этом дело?
— А в чем?
И Зойка, щадя его чувства, подносила граненый красного:
— Ты прими, Яш, прими. Оно и полегчает…
Яков принимал стакан, долго разглядывал на свет мутноватую красную жидкость. Ненавистный цвет, как от него у Якова с души воротит!
— Хоть бы беленького когда плеснула, — ворчал без особой надежды
— А где я беленького тебе возьму? — огрызается Зойка.
— Да хоть у деда Анисима.
— Конфисковали у него, не слыхал, что ль?
— Тогда у Петровны.
— А знаешь, сколько она теперь за пузырь дерет? Втрое цену заломила с перепугу. «Коль конфискуют, как у Анисима, — говорит, — так будет чем откупиться».
Яков вспомнил кума с Красной Пресни, его хитрый аппарат с компьютером, «дипломат», в котором, по словам кума, самогоночка по пути на работу сама готовилась, и подумал, что там, в городе, с этим делом куда легче.
Яков вздыхал и, морщась, принимал ненавистное красное зелье.
За стаканом красного времечко легко короталось. А что еще мужику надо? Утром, придя с дежурства, заставал жену веселой и работящей. К его приходу Зойка все успевала — и кур, скотину накормить, и Любашу проводить в школу, и мужа встретить. И все с улыбкой, с ямочками на щеках.
«Красивая! — вздыхал про себя Яков. — Может, я и впрямь не так чего-то понимаю? Зло не в другом…»
То был Зойкин день рождения. По пути со склада Яшка прихватил на рынке охапку тюльпанов: «Все равно ж срезанные», — утешал себя, осторожно неся цветы под мышкой.
Подходя к дому, Яков услышал истошный свинячий визг и всполошное куриное кудахтанье. Значит, скотина не кормлена, куры до сих пор в курятнике заперты. В хате, на кухонном столе, обнаружил огрызок черствого пирога с рисом, спеченного Зойкой третьего дня, и недопитый компот в кружке. «Любаша, стало быть, сама в школу убегла».