Странные занятия
Шрифт:
Не дыша, я легко ступаю по красному песку и нанесенной ветром гальке, время от времени поддевая камешки ногой. В низкой гравитации их движения непривычны: чтобы упасть, им, кажется, нужна целая вечность. Сухой ледяной ветер, в котором нет никаких запахов, гладит мою подправленную плоть, точно опасная бритва, которую обмакнули в жидкий водород. Чрезмерное обилие такой ласки убьет даже меня. С подветренной стороны крупных валунов громоздится высокими наносами тонкий песок цвета кирпича.
В пятнадцати милях по обе стороны от меня вздымаются стены каньона: колоссальные щербатые многомильные склоны, их крутизну скрывают множество ненадежно прилепившихся
Когда я достаточно далеко отхожу от базы, исчезаю за небольшим поворотом, и половина накопленного кислорода уже использована, я останавливаюсь.
И поднимаю голову.
Под конец дня — хотя бледное солнце еще не зашло — можно увидеть звезды. Они словно бы заглядывают сквозь щели в потемневшем марсианском небе, иногда их закрывает проходящее высоко одинокое облачко. Из-за моих уплотненных роговиц огоньки звезд кажутся размытыми пятнами. Я пытаюсь найти зелено-голубую, так как убедил себя, что это Земля.
И несколько драгоценных минут мечтаю о возвращении.
Одного я пока не знаю: как мои мечты поблекнут в сравнении с реальностью.
Поворачивая назад, я чувствую себя единственным человеком во вселенной. Никто здесь до меня не доберется. Даже если остальные явятся в скафандрах, они будут от меня изолированы. Я одновременно совершенно беззащитен и совершенно укрыт.
Потом я невольно вспоминаю то, что старался забыть. Есть кое-кто, способный встать без скафандра рядом со мной, встать как равный. Женщина, тоже изгнанная сейчас на Марс. Связанная со мной чем-то иным, нежели любовь, но не менее сильным.
И это чувство гораздо сильнее ненависти.
Когда пришло первое известие, я пребывал в своего рода мистическом трансе.
Один из больших многомодульных геодезических куполов единственного поселения на Марсе был отдан под посадки гигантских цереусов — ветвистых кактусов, возвышающихся почти на двадцать пять футов (столь же высоких, как столетние растения, хотя их всего пять лет назад вырастили из генетически модифицированных семян). К фантастическому росту их вынудила воля бэннекеровского психокинетика, моего предшественника.
Теперь кактусы — как и люди — мои подопечные. Мы с моей подругой по изгнанию отвечали за здоровье и непрерывное функционирование и тех и других.
Я предпочитал ухаживать за кактусами.
Вот и сейчас, тронув кончиками пальцев один массивный, бочкообразный ствол, я растворился в его плоти. Скользя между деловитыми клетками кактуса, я восхищался ощущением от надежно спрятанных запасов влаги. Все дальше и дальше в ствол уходило мое второе «я», бомбардируемое искаженными сенсорными данными — чтобы разобраться в их мешанине, у меня ушли годы. Вот эти пахнущие эстрагоном, ворсисто фиалковые клубки — хлоропласты, вон те набухшие электричеством искры — вакуоли. Я упивался вегетативной безмятежностью, почему-то отличной от сходных механизмов в человеческом теле…
Еще глубже, теперь под почву, в неестественно толстые и длинные волокнистые корни, где ощупью, слепым тропизмом [51] выискиваю влагу, ледяными слитками заключенную под поверхностью Марса. Жажда-ищет, жажда-ищет, жажда-ищет…
Кто-то тряхнул меня за плечо. Я почувствовал это будто из далекого далека. Втянув назад психокинетические зонды, я вернулся в собственное тело.
Жоэль Фурье, аэролог колонии, убрала руку. Наверное, у меня в лице она
51
непроизвольная моторная реакция на внешний раздражитель.
— Я не стала бы вам мешать, доктор Строуд, не будь дело столь важным. Экспедиция возвращается, а у нас проблемы.
Английский был lingua franca [52] марсианской колонии. Фурье говорила на нем с приятным акцентом. Одета она была в белый стеганый комбинезон с нашивками Европейского Управления Аэронавтики, украшенный изображением антикварной ракеты «Ариана». В восемнадцать лет (такой умудренный возраст!) она была ветераном своей профессии. После трех лет знакомства я не знал о ней ничего, кроме голого минимума (внешность, имя и возраст), и знать не желал.
52
Лингва франка (лат.) — язык, используемый людьми разных стран; первоначально — общепонятный смешанный язык из элементов романских, греческих и восточных языков, служащий для общения в восточном Средиземноморье.
— Что за проблемы?
— Медицинские, разумеется. Выразились они неясно, но это очевидно.
— Пусть этим займется Санжур. — Я отвернулся. — Сейчас ее смена.
— Доктор Санжур не отвечает. Она заперлась у себя.
— Вот черт! Скорее всего клетки сжигает. Ладно, пойдем, вытащим ее из постели, пока она не задымила себе всю кору головного мозга.
Кактусы росли на импровизированных клумбах с грубой марсианской почвой, между ними вились дорожки из плавленого камня с керамическим покрытием и тончайшими бороздками: чтобы не оскальзываться, если при «доении» кактусов часть влаги прольется. Я последовал за Фурье к выходу из купола. Мне хотелось думать, что церусы тянутся ко мне, не желают отпускать, стремятся обнять дружелюбными смертельными сучьями.
Два жилых купола были разделены на усеченные сегменты, которые открывались в центральный общий холл, заставленный креслами и растениями в кадках.
Почуяв неладное, у двери Санжур столпились остальные колонисты. На их комбинезонах красовались нашивки множества стран и организаций, из которых состояло Сообщество. В проникавшем сквозь прозрачную крышу купола свете слабого марсианского солнца их лица казались почти белыми. Эти молодые мужчины и женщины нервно переминались с ноги на ногу и перешептывались. Дайте дорогу парии, который держит в своих руках ваши жизни, ребята…
Расступившись, они расчистили мне проход к двери. Я нажал кнопку ОТКРЫТЬ на панели безопасности. Загорелся красный огонек ЗАКРЫТО, панель пискнула, дверь осталась запертой.
— У кого код оверрайда?
Вперед выступил мальчишка, в котором я узнал одного из астрономов.
— Хольтцманн оставил коды мне, — сказал он. — Но не знаю, можно ли вторгаться в частную жизнь доктора Санжур…
Глаза мне словно бы затянуло алой пеленой.
— Послушай, малыш, вот-вот прибудет транспортер, битком набитый больными коллегами, а один из двух имеющихся медиков заперлась в своей комнате и почти наверняка сжигает ради кайфа свои гребаные нейроны. Я бы предположил, что ситуация достаточно близка к критической, чтобы вторгнуться в частную жизнь кого угодно. Но если тебе это видится иначе…