Странствие бездомных
Шрифт:
С печалью думаю о том, что не знаю ни одной счастливой судьбы среди моих близких знакомых. События этого века, в который уложилось наше существование, определили непрочность и ненадежность фундамента, на котором не смогла благополучно выстоять ни одна человеческая жизнь.
Муся, Мария Александровна Летник, в детстве потеряла мать. Это было страшное потрясение — девочке было девять лет, когда мать покончила самоубийством: застрелилась, узнав об измене мужа. Вероятно, она была психически неуравновешенным человеком. Девочка не могла справиться со своим горем, плакала, болела. Подруга матери, не зная, как помочь, отвела Мусю к старичку священнику в церковь Св. Спиридония, неподалеку от их дома. Он помог девочке, приобщил ее к вере, вселил в нее надежду на то, что мать, покинув этот мир, все же присутствует в жизни дочери, видит ее, и в будущем они непременно
Вскоре после окончания курсов она вышла замуж за двоюродного брата Нины, Бориса Гольдмана, родила сына, но вскоре похоронила мужа. Второе замужество (через несколько лет) кончилось тоже трагично, на сломе судьбы.
В 1947 году Мария Александровна и ее второй муж были арестованы и получили приговор — восемь лет лагерей. Я уже говорила, что это было связано с Даниилом Андреевым, с чтением его романа «Странники ночи». Четырнадцатилетний сын Муси остался один, на попечении деда. Старый Летник заботился о Володе, но к себе его не взял — надо было сохранить Мусину комнату в коммунальной квартире, да и утеснять себя дед не хотел — он был женат уже третий раз, и на молодой.
Почти весь срок Муся провела в одном лагере, через семь лет — это были уже хрущевские времена — ее освободили по состоянию здоровья. Конечно, лагерный режим, недостаток питания и постоянная тревога за сына и мужа подорвали ее здоровье. Все же условия в лагере для нее складывались относительно благоприятно, это определяла сама ее личность, ее отношение к окружающим, ее вера. Тяжелой работой ее не ломали, она была миниатюрной и хрупкой, ворочать тяжести не могла — может, это и понимали. Но думаю, что важнее была не ее внешность, а суть ее натуры, удивительно привлекавшей и умилявшей людей. Она была расположена всех любить, жалеть и всем помогать. И ее любили все. Попала она в барак к уголовницам. Зэчки оберегали Мусю не только от каких-либо посягательств на нее и ее вещи, но даже старались не сквернословить в ее присутствии и одергивали друг друга. Даже надзиратели-гэпэушники относились к Мусе мягче, чем к другим. Однажды, когда она работала хлеборезкой (на эту трудную, но почетную работу зэки выбрали ее сами), у нее случилась недостача, объяснить которую она не могла. Другой хлеборезке пришлось бы расплатиться за это жестоко, но ей простили. Вышла она из лагеря, когда уже начали освобождать и реабилитировать политзаключенных, в 56-м была реабилитирована. Муж ее вернулся из тяжелых Соликамских лагерей совсем больным, истощенным и вскоре умер. Вдвоем с сыном оставалась она до конца жизни. У нее было много друзей. В лагере она сдружилась с двумя женщинами, тоже политзаключенными, — к сожалению, не помню их имен — на много лет.
Скончалась Мария Александровна скоропостижно, весной 91-го года. «Наташенька, я тебя люблю, я очень люблю тебя!» — сказала она мне дня за два в телефонном разговоре, будто предчувствуя расставание. Я ее вижу как живую и слышу ее звонкий, детский голосок.
Ира, Ирина Константиновна Всехсвятская, выросла в большой семье священника, среди сестер и братьев. Когда мы познакомились, они жили в доме при церкви, где о. Константин был приходским священником (не знаю, какого святого была эта церковь в Гагаринском переулке). Отец Иры был не только священник, но и церковный деятель, подвергся гонениям, что и определило трудную юность младших детей. Кроме того, была и семейная беда — неизлечимая душевная болезнь старшего брата. Его не отдали в больницу, а он был трудный, с приступами буйства.
Ирина вышла замуж за художника. Андрей Максимович Галкин был одаренным, но талант его был не той силы, чтобы пробиться через жесткие преграды к ценителям. К своей живописи он относился серьезно, и картины его постепенно заполняли тесную квартиру Всехсвятских. Это были городские пейзажи, натюрморты, портреты близких, изредка попадавшие на какие-нибудь выставки. Однажды, когда он работал где-то в устьях Пречистенки и Остоженки, он услышал, как сзади подъехала машина и хлопнула дверца.
Галкин нигде никогда не служил, Ирине приходилось одной обеспечивать семью. Всю жизнь она занималась изданием советских энциклопедий; начинала корректором, так же как мы все, потом стала редактором по национальным литературам Советского Союза, специалистом в этой области. Работа была для Ирины не только средством к существованию, но и отдыхом от семейных тягот и убежищем от горестей.
Старший сын еще в школьные годы заболел шизофренией. В войну, после приезда мужа в отпуск, она родила мальчиков-близнецов. При плохой наследственности это была неосторожность, но сталинский закон (запрещение абортов) был в силе. Один из двойняшек тоже оказался больным. Все заботы о семье в военные годы несла Ирина. Детей пришлось отдать в ясли; чем могла, помогала старшая, незамужняя сестра Санечка. Бедность и нужда сопровождали эту семью всю жизнь.
Даже получив отдельную квартиру в хрущевской пятиэтажке, Ирина не почувствовала большого облегчения. Только один из троих сыновей был здоров — учился, получил специальность и стал работать. Конечно, более всего в жизни ее придавила болезнь детей и то, что муж не был ей опорой и поддержкой. До конца жизни он был занят лишь своим творчеством.
Странно, но Ирина относилась к советской действительности иначе, чем мы. Мы, ее подруги, отрицали большевистскую власть со всеми принесенными ею в Россию бедами и уродствами, Ирина же делила всё на «положительное» и «отрицательное». Когда мы удивлялись и укоряли ее в странной снисходительности ко всему — режиму и комнадзору, она отвечала, как бы извиняясь перед нами: «Так мне легче жить». Мы мирились с ее взглядами, стараясь не вступать в дискуссии, хотя временами не выдерживали, и у нас вспыхивали споры. В общем, мы махнули рукой на Иринины странности, и они нам особенно не мешали. Страдания ее с больными детьми, безысходная нужда были важнее остального.
Ирина, единственная из трех дочерей Всехсвятского, не верила в Бога; это отделяло ее от сестер. В последние два-три года она стала молиться: ей было страшно оставлять больных сыновей, не устроенных в жизни, одиноких. Ирина, по натуре инертная и малоподвижная, придавленная тяготами жизни, из которых невозможно было выбраться, начала рано стареть, даже дряхлеть. Она часто болела и не хотела лечиться, и когда мы укоряли ее, отвечала: «Я очень устала, оставьте меня в покое». Как-то, когда она упорно отказывалась идти к врачу, я спросила ее: «Ты что, умирать собралась?» Она ответила: «Может, и собралась, только не хочу об этом говорить». Умерла она зимой 91-го года и перед смертью все повторяла: «Мальчики мои, мальчики… Девочки мои…»
«Девочки» — это были мы.
Нина, «наша Ниночка», Нина Юрьевна Лурье, в замужестве Алексеенко, — мой верный друг, более близкий, чем остальные. Вся наша жизнь прошла рядом. О юности я уже писала и еще не раз вспомню Нину в рассказе о себе. Судьбу ее все же прочерчу. Еще в юности мы вступили в полосу разлук, годами жили в разных местах, но никогда не теряли связи друг с другом, знали всё, хотя встречались порой нечасто.
Она вышла замуж в 1931 году, познакомившись с Николаем Онисимовичем на работе — это было какое-то акционерное общество по борьбе с вредителями сельского хозяйства. Он был специалистом-энтомологом, а Ниночка — канцелярским работником, но, зная иностранные языки, выполняла работу референта — просматривала иностранную прессу. Он был значительно старше ее, чуть ли не на двадцать лет, очень мужественный, сильный, из донских казаков, участвовал в Первой мировой войне, в которой получил чин офицера.
Не думаю, что он легко вписался в семью Лурье, но Ольга Исааковна делала всё, чтобы он чувствовал себя дома.
Диплома ВГЛК Нина получить не могла — она была исключена с курсов в 1929 году. В 30-м она поступила на биофак МГУ, занималась с интересом — физиология человека, высшая нервная деятельность стали ее специальностью.
В 1934 году Николай Онисимович был арестован. Может быть, попал в волну арестов после убийства Кирова. Но Нина считала, что это был арест по доносу, и подозревала знакомых Николая Онисимовича, у них бывавших. Я допускаю и другую версию с участием Л-на (провокатора, о котором речь впереди).