Странствие бездомных
Шрифт:
Николай Онисимович получил срок — пять лет лагерей; отбывал сначала в Кемеровской области. Его использовали как специалиста по сельскому хозяйству, он мог свободно передвигаться по территории лагеря. Нина ездила к нему на свидание «с проживанием», дня три они провели вместе.
Свидание с мужем оказалось единственным. Вскоре его перевели в далекие северные лагеря, в глухое место. Это было одно из отделений Ухтпечлага. В одном из сохранившихся писем Николая Онисимовича можно прочесть обратный адрес: Камышет (или Камшит), 6-я колонна. В этом письме муж просит Нину к нему не приезжать, хотя и горько отказываться от свиданий. «Ехать очень далеко, с пересадками и очень опасно, в пути можно встретить плохих людей, и с тобой, девочка, может что-нибудь плохое случиться». Письма оттуда приходили всё реже, и вдруг переписка оборвалась. На запросы Нины Лубянка долго не отвечала. Она всё ходила к справочному окошку на Кузнецком мосту, и наконец ответ пришел: Алексеенко получил второй
Нина тоже могла оказаться в лагерях, но спаслась. Когда она окончила биофак и защитила диплом с отличием, ее уже ждала аспирантура, в которую пригласил руководитель диплома профессор А. На лето Нина уехала вместе с родителями на юг, в квартире Лурье временно поселился брат Ольги Исааковны. Как было условлено, Лурье дали ему телеграмму, сообщая о дне возвращения, чтобы попасть в квартиру. Неожиданно для них дядя Беня встречал их на перроне. Весь день дежурил он, не зная, с каким поездом они приедут, чтобы сообщить: позавчера ночью приходили за Ниной с ордером на арест и обыск. Тут же на вокзале было решено — Нина домой не возвращается, определили, к кому из родных ей пойти, как держать связь с домом, куда, естественно, звонить нельзя. Так закончился отдых на юге, так «сгорела» аспирантура.
В Москве оставаться было опасно. Нина пошла к профессору А., рассказала ему все как есть, отказалась от аспирантуры. Профессор, благородный человек, принял участие: посоветовал написать в Сухуми, где ведется научная работа в обезьяньем питомнике (филиал научного института), сказал, к кому обратиться с письмом. Вскоре ответили: ее принимают на работу. В делах она зарекомендовала себя отлично, и через год ее пригласили в Институт высшей нервной деятельности — в Ленинград, в Колтуши, к И. П. Павлову. Не могу промолчать о забавном случае, происшедшем в Сухуми, когда Нина только начала там работать. В обезьянник прибыл фотокорреспондент какой-то московской газеты сделать репортаж. Нина вела экскурсию, это была особая группа — может быть, научных работников. Они были очень довольны своим экскурсоводом и обрадовались тому, что фотограф хочет снять их вместе возле вольера с обезьянами. Нина испугалась — снимок мог появиться в московской газете, ее могли узнать, а потом и «достать». С трудом удалось ей отделаться и подсунуть вместо себя другого сотрудника.
В Сухуми остались друзья, ценившие ее не только как работника. Она вообще была прекрасным человеком с самой молодости, и я верно определила ее, назвав «золотым эталоном». Абсолютная нравственность, порядочность, благородство и принципиальность входили в это понятие. Вот уж кто, уверена я, никогда не нарушил ни одной из десяти заповедей. Но христианство атеистов — особая тема.
В Колтушах Нина работала до войны, пережила первый год Ленинградской блокады, голод и была вывезена с сотрудниками института по Дороге жизни через Ладогу. В Казани ее ждали намучившиеся в неведении родители — они были там в эвакуации. Удивительно дружная семья, спасенная от бед любовью.
Через Нину я подружилась с ними всеми, с самим Домом Лурье — как же мне не назвать его среди своих друзей!
Дом принял меня в отрочестве с любовью, и я отвечала ему тем же. Дружба с Д. Л. (обозначим Дом Лурье инициалами) началась в Удельной летом 24-го. Менялось жилище, менялись адреса — Дом оставался неизменен. Особняк на Малой Дмитровке заменила квартира на Садовой-Кудринской. Там, во дворе за домом № 21 (неужели помню?), был построен жилкоопом сотрудников ВСНХ четырехэтажный дом. Трехкомнатная квартира на первом этаже с миниатюрными удобствами, крошкой кухонькой, в которой, стоя между плитой, столом и раковиной, можно было работать не передвигаясь. Комнаты Юрия Ароновича («папин кабинет»), Ольги Исааковны («мамина столовая») и Нинина. Столовая — окном во двор рядом с парадным, хлопающей дверью, а две другие выходили окнами в сад Филатовской детской больницы, оттуда с весны до поздней осени шли волны свежего воздуха, запахи земли.
Это был третий, настоящий, как я понимаю, Дом в моей жизни (Берлин, Никитский бульвар и вот Д. Л.). К нему я уже относилась сознательно, понимая, что такое Дом и каким ему следует быть.
Душой дома была Ольга Исааковна — Хозяйка, как называла ее Матрена. На фотокарточке,
В доме Лурье обо мне заботились, пригрев меня в год маминого ареста и ссылки, когда я осталась «без семьи». Там меня прикармливали, потому что редкий день я не бывала у них. Там меня приодели, и когда у них работала домашняя портниха, Марья «Говориловна» (тоже рассказчица и шутница) нет-нет да и сошьет что-нибудь для меня — то юбку, то платье, то блузочку. Я была Золушкой — не по стати и сути (тут я была Принцесса), а по бедности гардероба. Нинина близкая подруга оказалась в доме «дополнительной дочкой», и меня тоже старались побаловать. Юрий Аронович ездил по работе в Америку и вернулся оттуда с подарками — прекрасные трикотажные кофточки, не виданные в Москве, достались всем трем. Баловство было и в том, что мне прощали шалости, хотя порой в своих придумках я нарушала прекрасный порядок в доме. Однажды я пришла, когда все собрались в гости, оставили меня их дожидаться — сиди, читай, занимайся. Мне стало скучно, и я соорудила в Нининой комнате из костюма Ю. А., диванных подушек и страшной маски, изображающей китайского богдыхана, фигуру сидящего за столом мужчины. Полюбовавшись на свое творение, я надела на него фетровую шляпу и ушла. Впечатление было сильным — сначала испугались, потом хохотали. Случалось нам с Ниной устраивать в ее доме «приемы», например бал-маскарад (перед Новым, 1928 годом). Сочинили костюмы, пригласили человек двенадцать гостей, достали патефон для танцев. Ольга Исааковна не только перенесла весь шум и беспорядок, но еще и приготовила нам угощение а-ля фуршет в Нининой комнате. Мне кажется, что она всей душой участвовала в любых наших игрищах, но для порядка и чтобы мы не забывались, немножко ворчала.
Дом Лурье был убежищем во всех трудностях и горестях моей жизни. В 1956 году Ольга Исааковна умерла, Дом опустел, Нина с отцом, не выдержав этой пустоты, поменяли квартиру и переехали на Гоголевский бульвар. Но Д. Л. все же оставался, все же жил — наверное, потому, что душа Ольги Исааковны не могла его покинуть.
Глава XII
Опасный поворот
Знак на дороге предупреждает: впереди поворот. Знак на жизненном пути не так заметен, разглядеть его труднее. Иногда грядущая опасность дает о себе знать каким-то намеком, смутным предчувствием, но редко. Беспечная юность катит навстречу невидимому не вслушиваясь, не всматриваясь. Впрочем, все равно невозможно уловить отдаленное, что роковым образом определит твою судьбу. «Аннушка уже пролила масло…» Помните беседу с Воландом на Патриарших прудах? Кажется: что тебе до неведомой Аннушки, до какого-то пролитого масла, но ты скользишь и падаешь, и тут из-за угла как раз вылетает трамвай…
Судьба! Для одних — воля Божья, жизнь, на которую тебя осудил Всевышний, путь, ведомый только Ему, для других — стечение жизненных обстоятельств, не зависящих от человека.
На двадцатом году жизни сплелся вокруг меня клубок обстоятельств, зависимых и независимых: «Уроки Октября» и «Клен ты мой опавший», шкатулка с тайником и батюшка из сельского прихода, анютины глазки и револьвер в комоде, «Двенадцать» Блока и тридцать сребреников, острые взгляды из-под пенсне и топанье сапог за спиной, штамп в паспорте и ордер на арест.
Всё это определило поворот в моей судьбе.
На первом курсе у нас появился новый студент — Владимир Л-н. Довольно быстро вошел он в нашу компанию — подружился с Федором Б., оказывал внимание Нине. Он был комсомольцем, как и Федор (тогда комсомольцы еще не были скучными чинушами-догматиками или потенциальными доносчиками, при которых опасаются говорить). Л-н дружил с Федором. И не просто дружил, а как-то прилепился к Федору — часто ночевал у него, занимал деньги, курил его папиросы, не отказывался и от хлеба-соли. Были они совершенно разные. Федор — мягкий, уступчивый, покладистый. Л-н — деловой, юркий, настойчивый. Мне казалось, что Л-н эксплуатирует Федора. Но тот был снисходителен, не тяготился, терпел, был добр и бескорыстен. Вообще Федор был симпатяга парень. Русак с копной золотистых волос, голубоглазый, мягкие черты лица. Как я уже говорила, походил на Есенина, которого мы любили. И подгонялись к Федору строчки: