Страшная Мария

Чебаевский Николай Николаевич

— Краснопришельцев! Она сама насквозь красная. Это ж Страшная Марья, болван!..

— Так мне… как велено…

— Велено! Башку надо иметь на плечах. — Семка так трахнул мужика по уху, что тот опустился на карачки.

Вскочив на коней, Семка и волисполкомовец устремились за Марией. Они надеялись, что о тайной заставе Мария ничего не знает, и ее там непременно задержат.

Но в двух верстах от Лапаевки Мария дважды вскинула кнутовище вверх. В ответ над кустами взметнулась рука с двумя расщеперенными пальцами. И Семка с волисполкомовцем, оставшись с носом, начали бешено

нахлестывать коней, открыли пальбу. Но вооружены они были револьверами, и пули не доставали Марию. Стало ясно, что теперь все зависит от коней, от их резвости и выносливости.

Расстояние между преследователями и беглянкой стало медленно сокращаться.

Впереди дорогу пересекала речка. Мария круто повернула прямо по руслу. Семка с волисполкомовцем не сообразили, что, на минуту исчезнув с глаз под берегом, Мария может направиться не по дороге, а по воде. Она успела скрыться за прибрежными ветлами, а преследователи поспешили дальше по дороге. Вскоре они разобрались, что дали промашку. Кинулись обратно, стали рыскать по кустам.

Мария могла бы уйти от погони: неподалеку пролегала другая проселочная дорога. Но случилось что-то с конем. Загнала его Мария или раньше он был надорван, только, выскочив на берег, вдруг заспотыкался, захрипел, вот-вот упадет. Мария поспешно спрыгнула с седла.

Теперь оставалась надежда лишь на собственные ноги.

Она бросилась в кусты и наткнулась там на цыган, сделавших привал на лужайке.

Собственно, в первое мгновение она не разобралась даже, что это цыгане. Наскочив на подводу, возле которой возились люди, шарахнулась в сторону — откуда было знать, друзья это или враги. Остановил ее гортанный мужской голос:

— Руфа, дологи! ^[1]

Из-за кибитки показался цыган с вожжами в руках. Мария узнала в нем кузнеца. Рядом с ним стояла Руфа, а возле вертелся с бичом в руках лохматый цыганенок.

Цыгане тоже заметили и узнали Марию. Руфа на радостях кинулась обнимать ее.

— Голубонька, а мы обратно в Сарбинку едем…

Но Мария отстранилась, сказала взволнованно:

— Ой, Руфа, гонятся за мной, спасаться надо!

— Кто гонится? Зачем спасаться?

— Бандиты гонятся! Верхом, а у меня конь запалился…

— Бандиты? — переспросил цыган, сведя брови. — А мы спрячем тебя, матка! — И, не дожидаясь согласия Марии, он откинул полог кибитки. — Лезь скорей!..

Едва успела Мария влезть под брезент, как цыган властно скомандовал:

— Михайло, на место!

И в кибитку втиснулся кто-то сопящий, вонючий, оттеснил Марию, почти вдавил в пуховик, лежащий сзади. «В баню, что ли, не ходят цыгане сроду?» — подумала она.

Цыганенок вскочил на передок кибитки, цыганка со стариком-свекром, которого Мария впопыхах даже не заметила, устроилась на телеге со всяким домашним скарбом.

В это время конь, на котором скакала Мария, тяжело поводя боками, тоже подошел к цыганскому привалу. Цыган присвистнул, живо соскочил, поймал его.

— Ай вай, дружок, худо тебе? Так и так теперь пропадать совсем. Сослужи нам последнюю службу.

Цыган выдернул из телеги пучок сена, сунул коню под хвост, прихватил

обрывком бечевки. Подпалил спичкой. Когда сено вспыхнуло, конь взвизгнул, бешено рванулся и помчался из последних сил, спасаясь от огня. Но пламя только ярче разгоралось от ветра.

Загнанный окончательно, конь, казалось, должен был пасть где-то невдалеке. Но опасность придала, ему неведомые силы, он галопом уносился все дальше и дальше.

Цыган вскочил на передок кибитки.

Вскоре наперерез им из кустов вырвались Семка с волисполкомовцем. Потрясая револьверами, спросили:

— Марью тут не видели?

— Какую Марью? — переспросил цыган.

— Красную партизанку! Тьфу, да откуда тебе знать, как ее зовут!.. — сплюнул Семка. — Баба, в общем, верхом тут должна была появиться.

— Не видели бабы.

Бандиты настороженно оглядели подводу. Из кибитки торчала разная рухлядь и выглядывал старый облезлый медведь со слезящимися глазами, с железным кольцом в носу. Это был «кормилец», с которым цыгане выступали по деревням с нехитрыми «номерами», собирая плату натурой. Любопытные мужики и бабы и особенно ребятня тащили им хлеб, молоко, солонину…

— Больше там никого нет? — кивнул Семка на кибитку.

— Кто под медведя полезет! — усмехнулся цыган. — Зверь — он и есть зверь, хоть и ручной. Попробуйте, может вас пустит.

Он чуть тронул за кольцо, медведь рыкнул, и кони Семки и волисполкомовца отпрянули.

— Так не видели бабы?

— Топот слышали, вон там! — махнул цыган в сторону, куда ускакал конь с пучком горящего сена под хвостом.

Семка с волисполкомовцем глянули туда. Увидели, как мелькнула на пригорке среди кустов лошадь. Гикнули, поскакали в погоню. А цыгане подхлестнули коней, заспешили в другую сторону.

По дороге Руфа сказала:

— Прознали, будто ты в председателях теперь. И вот поехали узнать, не нужен ли опять кузнец, раз мирная жизнь вернулась.

Мария ответила, что кузнец-то нужен, но мир еще не совсем установился. Кулачье, похоже, затеяло восстание.

В Сарбинке Мария подняла всех верных партизан и вместе с ними поскакала в Высокогорское.

Кулацкое восстание, поднятое Роговым и Новоселовым, не получило широкого размаха. Народ не удалось поднять обманом, уверениями, что мятежники борются за истинно Советскую власть. И хоть немало погибло от рук бандитов по селам советских и партийных работников, но чоновцы вместе с бывшими красными партизанами подавили бунт. Рогов застрелился, Новоселов ушел в Мариинскую тайгу и там был убит своими же головорезами. Красавчик сумел снова скрыться.

Летом двадцать первого, по-настоящему мирным летом, в Присалаирье судьба в последний раз свела Марию с Семкой.

В мае Мария заболела тифом, месяц провалялась в уездной больнице. Возвращалась она в Сарбинку уже в июне, когда начинаются первые покосы. Волисполкомовские лошади оказались в тот день в разгоне. Правда, можно было взять подводу у кого-нибудь из высокогорских мужиков по наряду, но Мария отказалась от этого.

Торопиться было некуда, захотелось спокойно пешком пройтись по мирной земле.