Страшные фОшЫсты и жуткие жЫды
Шрифт:
До сих пор политический процесс развивался поступательно. Нынешняя власть может персонально кому-то нравиться или не нравиться; вызывать добрые чувства или злые, но недовольство ее конкретными действиями отступает перед базовым согласием: она – легитимна и законна. При всех оговорках насчет административного ресурса. Несогласных с этим настолько мало, что они вынуждены преодолевать собственную взаимную брезгливость и брататься с кем угодно, даже с товарищем Лимоновым; при этом они хоть как-то могли выпускать пар вовне. Маршируя. Изредка давая интервью. Дискутируя в Интернете. Не обсуждаю – хорошо это или плохо, правильно или не правильно; по факту было – так.
Если бы статус-кво сохранялся и правящие по-прежнему бы правили, согласные по-прежнему бы соглашались, а митингующие по-прежнему бы митинговали, то жизнь продолжала бы идти своим чередом.
Да, они на марши прежде не ходили. Потому что предпочитают стихийной улице упорядоченное легальное оппонирование. Потому что скептически относятся к вождям «Другой России». Потому что питают к нацболам непреодолимое отвращение. Потому что слишком хорошо понимают: за революции, даже самые мирные, приходится очень тяжело расплачиваться. Потому что лучше неспешно обойти пропасть по краю, чем прыгать через нее наобум. Но страх за собственное будущее подчас сильнее отвращения к чужому настоящему, чувство оскорбленной гражданственности сильнее отвращения к политическим уродцам, а дурной шанс все-таки лучше гарантированной гибели. И тогда несогласные с несогласными вполне могут плюнуть – и пойти. Не потому, что они с несогласными согласились. А потому, что они до конца рассогласовались с согласными. И быть негласными при этом решительно не хотят.
Разумеется, и в этом случае марши не станут массовыми, общенародными. Но они станут куда более масштабными. А если уже сейчас, при всей малочисленности и заведомой безопасности, их так прессуют, как же начнут прессовать тогда? И все пойдет по кругу. См. выше. Про то, что во-первых, во-вторых и, самое неприятное, в-третьих.
Что, собственно говоря, в таком положении делать? Как разорвать порочный круг, который все быстрее завихряется и потенциально готов превратиться в воронку настоящего омута? Нет ответа. Остается только стоически твердить одно и то же. Развинчивайте перетянутые гайки вовремя, пока резьбу не сорвало; сорвет – уже ничего не поправишь. Это раз. По-настоящему силен не тот, кто палит из пушек по воробьям, а тот, кто не страшится мелкой угрозы. Это два. И по-настоящему умен тот, кто не загоняет врага в угол, из которого не выйти иным способом, кроме как прыжком и по головам. Это три. Ну и напоследок: не перекрывайте шлюзы во время паводка, дайте вешней воде утечь. То есть дважды два четыре, трижды три девять, пятью пять двадцать пять. По нынешним временам звучит почти как парадокс.
Приношение последнему царю
На неделе между 23 и 29 апреля. – Ельцин умер.
Двадцать пятое апреля две тысячи седьмого года должно было войти в современную летопись как день последнего послания второго президента Путина. А вошло в российскую историю как день отпевания Первого Президента Ельцина. Во всем и всегда он был первый. И в жизни, и в смерти. Он был первым демократическим вождем обновленной России. Он стал первым руководителем страны, ушедшим от власти досрочно и по доброй воле. Теперь он оказался первым русским правителем XX века, отпетым по церковному обряду. (Николай II не успел, остальные – не хотели.) Под него пришлось сочинять новый чин отпевания; никто заранее не мог сказать,
Обычного человека поминают по имени; царя по имени-отчеству; по фамилии – никого. Когда хоронили генсеков (их не отпевали, но во время церковной службы все-таки поминали), особо не мудрствовали, возглашали: раба Божия Леонида… раба Божия Константина… и остави ему всякия прегрешения… Ельцин не обычный человек, не генсек, не государь; что же делать? В итоге царские формулы наложились на светский статус, и под сводами храма зазвучала вечная память Первому Президенту России Борису Николаевичу. Не господину Ельцину и не рабу Божию Борису; а именно – Борису Николаевичу. Светскому царю без права на корону. Так, по имени-отчеству, но с добавлением – государю, пели вечную память Александру Александровичу (Третьему), Александру Николаевичу (Второму), Николаю Павловичу (Первому)… Реформатор при жизни, Ельцин продолжил реформы по смерти; он поневоле заложил основу новой похоронной традиции, основанной на старой норме.
А еще он сделал нам посмертный подарок. Когда-то вернувший в государственный оборот гордые слова Россия, Россияне и Русский, он своим уходом вынудил вернуть в медийное поле грандиозное слово Свобода. Пускай хотя бы на три похоронных дня. Слово это, звучавшее в последние годы все стыдливей, все реже, вдруг наполнило собой эфир, заполонило экран; говоря о Ельцине, невозможно было проскользнуть мимо опасной темы свободы, подменить ее заскорузлым чиновным новоязом, пробормотать что-нибудь насчет суверенной демократии, энергетической безопасности или вашингтонского обкома. На три дня мы были избавлены от пустозвонной пошлости привычных лозунгов и вернулись к великой основе. Политтехнологическая плесень осыпалась с государственного остова России; обнажался ее невидимый стержень: радость свободной жизни без политического страха. А все остальное – от лукавого.
Народный царь русской свободы не был и не мог быть ангелом во плоти; у большого человека и ошибки масштабные. Да, он уничтожил прежнюю компартию, но не довел до итога конституционное слушание по делу КПСС, сохранил ослабленный фундамент коммунизма. Да, он смел Советы, последний сколок советского строя, но не решился тронуть КГБ, а под конец и полностью ему подчинился. Потому что в конфликте олигархов (также порожденных его эпохой) со спецслужбами выбрал спецслужбы. Можно далее по списку помянуть Чечню, преданного Собчака, мало ли что еще. Но, во-первых, по итоговому счету заслуги его несравнимы с проступками. Тотальная смена строя обошлась без гражданской войны; страна, не имевшая шансов на выживание – без золотого запаса, лишенная кредитов, при среднегодовой цене на нефть 9 долларов за баррель, – выжила, экономика запустилась, народ в конце концов задышал. Столетнее умопомрачение России, впавшей в большевистскую прострацию, завершилось. Мы открылись миру, сохранив себя. А во-вторых, Борис Николаевич перед нами покаялся. И в этом он тоже был первым.
Генсек не кается, поскольку партия не плачет; чиновник каяться не может, потому что принародное признание ошибки понижает статус бюрократа; русскому царю покаяние прописано историей. Сначала Ельцин признался: я раньше молчал потому, что трусил. 22 августа 1991 года он вышел к толпе и попросил прощения за то, что не уберег мальчиков, погибших во время путча. А завершил свой путь в большой политике телеобращением, в котором принес покаяние за ошибки. Бог простит, Борис Николаевич! Христос Воскресе! Царствие Вам Небесное.
Вот Вы перед нами покаялись, а мы перед Вами – нет. А ведь и мы кое в чем повинны. Вы нам вернули чувство родной страны. А многие из нас при первом удобном случае отползли в сторону и при первом дуновении холодного ветерка попрятались по норам. Хотя ничего специально страшного не происходило; за политические взгляды никто никого не сажал, только наметились легкие угрозы карьерному и финансовому благополучию.
Скажу от себя лично, отбросив абстрактное «мы».
Простите, Борис Николаевич, за то, что испугался быть свободным. В Девяностые не искал среди демократов подходящую замену для Вас, упрямо держался за привычных пьеро, только потому что похожи на классических интеллигентов. А значит, обрек Вас на узкий выбор. В нулевые тихо вякал про советский гимн, не поднимал себя и других на полноценный протест; в итоге Вас хоронили под мелодию Александрова – великую музыку Богом проклятого большевизма. К счастью, знамя на гроб положили то, Ваше, Русское, триколор.