Страшные истории для бессонной ночи (сборник)
Шрифт:
Очень довольный собой, он поднялся из своего укрытия. На душе было радостно и неспокойно: ему казалось, что лицо его пышет жаром от восторга, а кровь в жилах бурлит, точно вино. Хотелось совершить что-нибудь буйное, озорное… Он весело гикнул — и помчался по улице, не чуя под собой ног. Опомнился только напротив собственного дома. А на углу заметил толпу ряженых. И его тут же осенило — теперь он знал, что делать.
Без долгих рассуждений вбежал во двор. Окна дома темнеют слепыми пятнами: там, небось, все уже почивают. Он пробрался в отцовский сарай. Ноздри сразу же приятно защекотал знакомый запах стружки и столярного клея.
Петруха принялся шарить ощупью там и сям. В спешке
Спустя короткое время Петруха выскочил из столярни преображенным. Теперь и его никто не узнает! Даже вон Полкан высунулся из конуры — зарычал, назад залез. Не признал, брехун старый, испугался!
А Петруха молодцевато вытащил из плетня жердину — посох будет! — и махнул за ворота.
Ряженые все так же толпились в проулке за соседним домом. Петруха направился туда.
Казалось, его появления никто не заметил. Да Петруха своим нарядом не очень-то и выделялся — были тут облачения куда причудливее. Какие-то полуптицы-полузвери — косматые да горбатые, с клювами и рогами, с лохмотьями растопорщенных крыльев. Лица почти у всех скрыты под жутковатыми рожами — у кого из корья березового да соснового, у кого из шкур или тряпья, а иные деревянные и размалеваны так, что… мама родная! Оно и понятно: испокон веку ряженые на Святках изображают нечистую силу, что догуливает последние денечки свои и оттого беснуется, дурит… Но что-то не мог Петруха припомнить, чтоб раньше на селе так вычурно рядились. И сколько ни силился распознать хоть кого-нибудь под диковинным обличьем — не получалось. И от этого еще больше захватывало дух…
— Чей черед? — раздался гулкий, утробный голос.
Петруха заозирался, пытаясь угадать, кто говорит.
— Вот его! — проурчал кто-то у него под самым боком.
И тут Петруху пихнули в спину — так и полетел вперед. Не удержался на ногах и повалился на утоптанный снег, чуть бадейка с головы не слетела. Вокруг грянул хохот.
— Гляди-ка, в нашем полку прибыло!
— А ну потешь нас, бородатенький!
Петруха поднялся с четверенек, смущенно улыбаясь и теребя в руках посошок. Со всех сторон на него пялились безобразные рожи, словно чего-то ждали.
— А что делать-то нужно?
Снова взрыв смеха.
— А что душе угодно, — шагнул вперед один ряженый, с головы до ног обмотанный рыбацкой сетью — лица вовсе не видать.
Петруха перемялся с ноги на ногу.
— Да не знаю я…
— Ну поведай чего-нибудь этакого, — подсказал замотанный.
— А чего?
— Экий ты туголобый, а еще бороду отрастил! — Ряженый притопнул ногой под общее веселье.
Петруха ничуть не обиделся: всем известно, что на зубоскальство ряженых обижаться глупо. А вот ответить насмешкой на насмешку — пожалуйста. Он сейчас же осмелел и выпалил:
— Борода — что! А вот тебя, скажи на милость, из какой проруби выловили?
Окружающие так и брызнули смехом.
Ряженый воздел обмотанную сетью руку и примирительно похлопал Петруху по спине:
— Ладно уж, поди прочь, коли народ потешить нечем.
— А ты сам-то больно на потешки горазд, рыбья твоя душа? — делано вскинулся Петруха.
— А то как же, — степенно отозвался замотанный. — Чего, к примеру, тебе поведать, борода облезлая?
На какое-то мгновение Петруха растерялся, но, видя, с каким выжиданием на него посматривают со всех сторон, бухнул:
— Расскажи, к примеру, как ты
Замотанный, казалось, ничуть не смутился.
— В Святки или в какое другое время? — уточнил он.
Петруха прыснул:
— Я смотрю, с тобой это не раз случалось?
Ряженый смиренно развел руками:
— Грешен, признаю…
— Ну давай про Святки, — кивнул Петруха с таким видом, будто оказывал милость.
А сам вышел из круга и встал среди прочих.
— Значит, годков пять мне тогда было, — начал свой рассказ замотанный. — Святки, правда, только еще близились, а на самом-то деле все приключилось аккурат в Рождественский сочельник… Одним словом, подошел к концу Филиппов пост, наступил вечер перед Рождеством. Собрались мы, стало быть, всем семейством за столом — бабка, отец с матерью, брат с сестрой да я. А на столе, как водится, кутья, блины, кисель… Я, помню, страсть кисель любил! Бывало, как сочельника дождусь, так за один вечер кружек по пять выхлебываю…
— Ты не отвлекайся, — бросил кто-то из толпы. — Дело говори.
— Ну так ведь я и говорю… Расселись мы, значит. А на столе, понятное дело, свеча стоит, да еще одна миска с блинком да кутьей — для деда, стало быть. Он ведь у нас под самый рождественский пост того… преставился… Вот оно как, значит… Ну, сидим мы, ужинаем, я кисель знай себе дую… Кружки четыре уже в себя влил — и еще у мамки прошу. А она мне: нету, мол, больше, видишь — опустел кувшин-то! А я-то знаю, что у нее в печке еще полная корчага стоит. И давай опять упрашивать: налей да налей! Она поначалу отмахивалась: хватит, мол, а то потом ночью пойдет беготня… А я все не унимаюсь — уж так киселя хочется…
— Да хорош уже про кисель, давай про что обещал! — зашикали на рассказчика.
Тот болезненно передернулся.
— Да имейте же терпение, честной народ! Я ведь самую суть и рассказываю!.. Зудел я, зудел — ну, мать и не выдержала. «Вот ведь липучка! — на меня говорит. — Ладно, коли уж по киселю так плачешь — полезай сам в печь да наливай. Только смотри у меня: расплескаешь хоть малость — уши пооборву!» А я и рад. Взял кружку — да к печи. Только корчага больно уж далеко стояла, в глубине. Пришлось мне в самое устье печное лезть. Вот забрался я туда — одни пятки торчат, а там жарко, внутри-то… Долез до корчаги, кружкой кисель зачерпнул. И тут дернуло меня обернуться: через плечо наружу ненароком глянул — да так и обмер. За столом — в аккурат там, где дедова миска, — старик какой-то сидит. Сам белый как лунь, а глазищи зеленым огнем горят. Гляжу, прямо на меня таращится! И молча мне пальцем грозит — а палец у него длинный-длинный и все больше вытягивается, того и гляди пяток моих коснется. Я как заору! Кружку выронил — и весь кисель, понятно, расплескал… Меня за ноги хватают, вытащить пытаются, а я не даюсь — лягаюсь. Думал, это дед к себе утащить меня хочет, в могилу то есть. Насилу они меня всем скопом из печи выволокли… Ох и задала мне тогда мать перцу! А старика как не бывало… Вот ведь оно как, — проговорил он, словно призадумавшись. — Я после того случая долго потом киселя в рот не брал. Как увижу — так сразу зеленые стариковы зенки мерещатся!
— Незачем было оглядываться, — злорадно хихикнув, сказал кто-то. — Известно ведь: чтобы увидеть того, кто явился с живыми отужинать, иному достаточно и через дверную щель глянуть, из сеней. А уж если из печного устья смотреть — тут каждому потустороннее откроется.
— Ну теперь-то я это и без тебя знаю. — Рассказчик поклонился.
— А вообще, — добавил еще кто-то рассудительным тоном, — перед Рождеством положено молча трапезничать, чтоб честь соблюдать да уважение, а то и не такое может приключиться…