Страшный Тегеран
Шрифт:
— На ужин что прикажете?
— Ужина мне не надо, — сказал Ферох. — А вот я хотел бы узнать, где мне спать?
Слуга сейчас же отпер дверь другой комнаты, и Ферох увидел две приготовленные постели — одна предназначалась для него, другая — для хозяина. Поблагодарив слугу, он вошел в комнату и положил на постель ребенка, который только что проснулся, но был спокоен и не плакал.
Взглянув в его лицо, он тотчас увидел, как похож ребенок на мать. Целый мир воспоминаний, сладостных и горьких в одно и то же время, нахлынул на него, и он невольно низко опустил голову.
Он
Тяжела была для него эта ночь. Все эти четыре года Ферох мечтал о той минуте, когда он снова увидит Мэин, снова услышит ее милый, радующий сердце голос, когда он обнимет ее, прижмется губами к ее лицу, к ее рукам и ногам, когда снова почувствует на своем лице ее горячее дыхание, когда, забыв весь мир, он скажет:
«Ты снова со мной, Мэин, и мне больше ничего не нужно. Я любил тебя, люблю и буду любить. Ты — вся моя душа...».
И что он услышал! Прошли уже годы с тех пор, как Мэин, которую он всегда представлял себе ожидающей своего Фероха, распростилась с горестями жизни. И он уже никогда, никогда ее не увидит.
Ум его не мирился с этой мыслью. Он несколько раз ударил себя по голове, точно хотел извлечь оттуда объяснение этой ужасающей, невозможной, невероятной нелепости.
А потом, когда, немного успокоившись, он осознал, что это все-таки факт, который изменить нельзя, что ему действительно больше не придется ее увидеть, ему стало еще в тысячу раз больней. Из глаз его полились слезы. Ребенок спокойно заснул. А он сидел возле него и плакал. И так прошли часы. И по мере того, как лились его слезы, яснее становились мысли. Понемногу он вспомнил все. Он увидел перед собой Мэин, вспомнил ту ночь, вспомнил, как явился господин Ф... эс-сальтанэ и вырвал Мэин из его объятий, как Джавада посадили в тюрьму.
Нового в этих воспоминаниях не было ничего. В течение четерых лет он каждый час видел все это перед собой. Однако была и разница: раньше он исходил из предположения, что Мэин жива. Его мысли, представления, воспоминания имели впереди завершение. Теперь они становились безысходными...
Стрелка часов подвигалась вперед, а Ферох все сидел у изголовья ребенка и плакал, играя его мягкими каштановыми волосами.
Когда-то он думал о мести, о страшной мести всем виновникам своего горя. Теперь он чувствовал, что месть не нужна. К чему месть?
Ведь Мэин он потерял навсегда. Какую пользу могли принести ему теперь несчастья других? Даже, если бы он сжег весь мир, это не принесло бы ему ни покоя, ни утешения, потому что то, что он потерял, было для него дороже мира.
И все-таки он говорил себе, что не может оставить этих людей в покое: «Они разбили мою жизнь, так теперь я, насколько могу, постараюсь испортить жизнь им».
И снова возникала мысль, что это не нужно и бесполезно. И так мысли боролись в его голове, и он не знал, что ему делать — мстить или подумать о себе и постараться устроить свою жизнь.
Много вынес за эти годы Ферох, но, благодаря надежде на то, что он увидит Мэин, все это не надломило его. А теперь,
Велика сила любви, так велика, что нельзя ее описать.
Тихо поцеловав ребенка, Ферох сказал:
— Сейчас я вырвал тебя из теплой, мягкой постели и принес сюда. Когда-то я так же, во имя своей любви, вырвал твою мать у ее матери. Это имело ужасные последствия. Но то, что я унес тебя, не будет иметь таких последствий: это сделал уже не юный Ферох, это твой старый отец, да, старый в двадцать пять лет. Он о тебе позаботится.
Из квартала Каджарие и из дальних кварталов доносились иногда выстрелы.
Ферох говорил себе: «Так! Этих бездельников, топчущих все, в эту ночь возьмут в тюрьму. Теперь никто из них уже не посмеет мучить другого только за то, что он любит... да, только за то, что тот любит, делать человека несчастным!»
Ему хотелось вскочить и бежать помотать казакам, которым в некоторых частях города приходилось вступать в бой.
Но, склонившись к ребенку, он сказал:
— Как я могу тебя оставить? А что если и тебя отнимут у меня, и я лишусь тебя навсегда?
Дрожь охватила его. «Неужели они так бесчувственны, так злобны и так стремятся меня погубить, что решатся отнять у меня и сына, единственное, что осталось от его матери?»
Выхватив револьвер, точно в самом деле в комнату входил кто-нибудь, чтобы отнять у него ребенка, он говорил:
— Пусть придут. Тому, кто его тронет, это дорого обойдется.
Если бы в эту минуту кто-нибудь действительно вошел в комнату, Ферох напал бы на него и, может быть, ранил или убил. Глаза его горели огнем.
С четверть часа Ферох был в таком состоянии, потом, поняв бессмысленность своих волнений, успокоился.
Выстрелы прекратились. Тегеран снова был погружен в тишину.
Было уже около шести часов. Светало. А Ферох все сидел над постелью ребенка и смотрел на него. При бледном свете утра, проникшем в комнату, можно было рассмотреть, как был бледен Ферох, как ввалились его глаза, мутные от слез. Он не забылся ни на минуту и, может быть, даже не заметил, как прошла ночь и настал день. Для него не существовало светлых дней, для него все было потеряно, ему не о чем было мечтать, мир стал для него темен и мрачен. Прошло еще немного времени. В дверь тихо постучали.
Ферох спросил:
— Кто?
Оказалось, что это вчерашний слуга пришел узнать, не хочет ли Ферох позавтракать.
— Который час? — спросил Ферох.
— Около половины одиннадцатого, — ответил пишхедмет. — Простите, что я постучал. Я привык всегда будить ага по утрам, и сейчас я подумал, что вам, может быть, нужно идти по делам.
Ферох тихо сказал:
— Действительно, у меня есть дело.
И совсем тихо, так что пишхедмет не слышал, добавил:
— Да, но с ребенком-то как быть? А вдруг его унесут?