Страсть к размножению
Шрифт:
Самым главным (и дорогим) экспонатом там будет пятирублевая бумажка, которую она заняла мне. Через пятнадцать лет ее вычислят с помощью новейшей техники и положат сюда - уже после моей смерти.
Демиурги поневоле
Мартовской ночью, около двух часов, как можно будет впоследствии установить по косвенным признакам, С., моя когда-тошняя одноклассница, шла в школу. Школа была не необходимым, но наиболее приемлемым местом для осуществления её намерений, вербально ещё не известных ей самой. В меру логики С., и ещё более - обстоятельств, логике которых она подчинялась безоговорочно, как падающее тело - законам механики, по причинам, которые станут понятнее чуть позже - школа была пересечением линий максимумов вероятностей ситуации, которая должна была произойти. А произойти она должна была обязательно, и воля
Школа встретила С. несколькими необычными деталями, которые, впрочем, легко создавали приемлемую общую картину: во-первых, входная дверь мертвенно хлопала на ветру, а, во-вторых, от крыльца на заледеневший асфальт улицы выстроилась приличная по размерам и довольно медленно двигающаяся очередь. Конечно, зрительная память подсказывала С. совсем другой зрительный образ- но в том образе, где в давнишнюю школу входили давнишние знакомые, было обычное утро, да и она уже сейчас не была той маленькой девочкой - неудивительно, что никого из стоящих в очереди она не узнала - так что ни одна мелочь в отдельности не показалась ей выпадающей из реальности. Кроме того, вокруг школы наводили мосты (пока только вбили сваи), и сам фундамент был несколько приподнят над улицей - очевидно, здесь строили какую-то модерновую автомобильную развязку - вот что, оказывается, случилось здесь за десять с лишним лет.
В тёмном, как и все остальные, окне второго этажа три раза призывно мигнул свет, и очередь подвинулась на одного человека. «Так вот, значит, как это происходит»,- сообразила С.. Она почувствовала, что такого рода знание даёт ей больше права стоять этой очереди, но вместе с этим она почувствовала и пропасть, разделяющую её и их - дело даже не в её неполных тридцати годах и не в полной ненадобности учиться. Она увидела свою одинокую фигуру со стороны и с нарастающим страхом поняла, что смотрит не своими глазами. Кто-то, знающий гораздо больше и о целях её появления, и о том, что ей нужно делать, даже, возможно, о том, что делать ей разрешено, а что - нет, внимательно смотрел на неё из глубины темной улицы. С. резко, насколько хватало воли, повернулась к темноте лицом и увидела фигурку, пришедшую в движение, едва она коснулась её взглядом. Фигура двигалась к ней, и это был я.
* * *
В то же время, но уже летним, на худой конец, майским днем, я и С. сидели на одной из четырёх скамеек, доступных по краям асфальтированной и, судя по экстерьеру, захолустной площадки. С. держала на руках грудного ребенка, с которым «нянчилась» - гладила по голове. Ребёнок был не её - так она подрабатывала. В описываемый момент в нашем разговоре создалась натянутая пауза - я не мог, во-первых, вспомнить, когда я связался с С., а, во-вторых, отличить детали истории нашего знакомства от другой подобной истории (так, например, мать С., как и мать «подобной», жила где-то в области, и я, пытаясь вспомнить квартиру С., ассоциировал её либо с той, «подобной», либо вообще с другой, которой не было места в реальности, кроме того, героинь обеих историй звали одинаково, они даже внешне различались лишь манерой одеваться, прическами, и, немного - цветом волос, что, с одной стороны было удобно, но с другой - ещё более перемежало ассоциации).
– Слушай, С, меня что-то замкнуло, я что, не заходил к тебе, когда мы ездили с тобой к твоей матери?
– Да нет, ты на остановке ждал, пока я сумку собирала.
Так было уже лучше. Пока мы шли ко мне, я уже разделил в уме Сысерть и Богдановичи, и, опираясь на это различие, разделил и истории. Оказывается, я совершенно не знал С., вернее, обладал о ней ложным знанием, прописывая в свободные места памяти дубли из другой истории.
Уже позже, дома, когда С. слишком долго не появлялась в постели после того, как вышла на кухню, я долго шарахался по полутемной, огромной и, казалось, пустой квартире, наконец, с трудом нашел её - стоящей у рассветающего окна и, разговаривая с ней, начал к ней прижиматься, вдруг неожиданно получил словесный отпор - не в том смысле, что она прогоняла меня, нет, она, вместо того, чтобы возбуждаться от моих слов, отвечала на них - пусть даже и согласно, но в её фразах было рациональное зерно, более того, в них оказывались
Тем не менее, она была очень привлекательна, меня всё равно тянуло к ней, но, стягивая с неё водолазку, я видел всё более другое, менее привычное тело - другую форму грудей, другое расстояние между ними, и уж совсем не то чувствовал губами - тело становилось всё более незнакомым и всё менее податливым - С. снилась мне в эротическом сне.
* * *
Моя фигура двигалась к С. неожиданно большими рывками, явно не соответствующими размерам шагов. С. ещё не могла разглядеть моего лица, но и в черноте на его месте, и в неотвратимости моего приближения было нечто однозначно враждебное. С. обернулась на очередь, и совершенно чужие лица посмотрели на неё с пониманием: «А-а, дождалась, голубушка». Построение общей структуры чувства страха было на этом завершено. С. обернулась, и, ещё шагами обогнув школьную ограду, побежала вовнутрь двора. Я побежал за ней: я снился С. в кошмарном сне.
Во дворе находилось одноэтажное кирпичное строение, какие обыкновенно бывают во дворах - с одним окном (без рамы, со сплошным стеклом) и распахнутой, ведущей в черноту дверью. С. бросилась туда. Внутри, судя по запаху и звуку, располагались кучи мусора и кучки помоев, кроме того, имелись ступеньки, ведущие вниз (на крайний случай).
С. подошла к окну и увидела за стеклом моё бледное лицо. За тринадцать лет оно сильно изменилось. Это уже трудно было назвать лицом человека. Я был небрит, улыбка обнажала отсутствие переднего зуба, былая уверенность, появившаяся в моём лице когда-то вследствие владения мною аппаратами математики и русского языка, превратилась в блатное бахвальство, и даже интеллект, черты которого с моего лица не стерли годы, был направлен исключительно на то, чтобы разыскать и выковырять её из этого маленького убежища. Через грязное стекло в судьбе прилично одетого человека с изуродованным жизнью лицом читались годы Колымы и переполненных следственных изоляторов, о которых она столько видела в последнее время по телевизору, а возможно - и каких-то ужасных тайных опытов a la Франкенштейн + Доуэль + Мориарти - с него станется. Это же предположение подтверждала въехавшая во двор и остановившаяся у подъезда с зажжёнными фарами BMW - очевидно с бандитами из той же шайки-лейки.
Я с трудом разглядел сквозь мутное стекло прижавшееся и тут же отпрянувшее от него лицо С.- лицо ещё красивой тридцатилетней женщины, нравившейся мне когда-то. Хотя оно дрожало от страха, в нем читалась полная отрезанность от мира рамками обыденной жизни, и я, пришедший извне их, был, как минимум, опасен.
...В наше равнодушное время человек, движимый самолюбием в доказательство собственной значимости и необходимости принятия его в расчет, демонстрируя реализацию какой-либо своей возможности, проявляет её как власть и в качестве теста пытается заставить (каким угодно образом - вкрадчиво направляя ли послушную душеньку, требуя ли чего, силою искусства ли, просто ли бия) человека заплакать. Заплакать - в силу большей наглядности опять-таки в наше равнодушное время.
Так вот, к моему случаю более всего подходила способность «нагнать страху», и я медленно двинулся к двери. С. сперва забилась в угол, затем побежала к ступенькам, ведущим вниз.
Я показался в проёме. Нагнать жути мне было необходимо хотя бы для того, чтобы хоть как-то наспех, ненадолго овладеть её сознанием - чтобы добиться обыкновенной, но всегда все очищающей женской истерики, а после войти в это сознание полноправным гражданином огромного мира, которым это самое сознание должно стать, или выплюнув, или девальвировав, или расставив на менее ответственные места такие ценности, как возможные муж (+семья), работа (+уважение коллег), дети (+плюс общение с другими матерями). Мне нужно было место для себя самого, и страх, а затем - радость освобождения и понимания, подобно грейдеру, должны были его расчистить.
С. пробежала несколько ступенек вниз и остановилась перед ржавой железной дверью, основательно приваренной к стенам. Являясь, хотя бы отчасти руководителем своего сна, она судорожно перебирала память, но не могла вспомнить волшебного слова. Тогда она отошла от неё, встала в подобающую детской сказке позу, но даже так никаких волшебных слов не произнесла. Она догадывалась, что я знаю это слово, как и множество других - ржавая дверь в подвале явно принадлежала к моему, большому и злому миру со скрипучими словами-командами, а не к её , где дверь, возможно и поддалась бы - на ласку, да и то будь она картонная. С. повернулась спиной к двери, чтобы встретить меня лицом к лицу - пусть и с закрытыми глазами.