СТРАСТЬ РАЗРУШЕНИЯ

Серебрякова Лина

Поэзия ясных осенних дней была разлита повсюду.

– Когда нет особенных причин быть серьезным, должно дурачиться от всей души. Тогда свободнее и серьезнее примешься за серьезное, не правда ли, Любинька?

С ясной улыбкой он раскачивал доску качелей. Девушка молчала. Он настаивал.

– Особенно когда все вместе, когда чувство любви располагает, тут надобно беситься, сколько благопристойность позволяет. Вы согласны?

Она была согласна, но предпочла промолчать. С той последней встречи, в сельской тишине любовь ее разгорелась. Увидя Николая, Любаша едва справилась

со своим сердцем. Но его приезд опередили сплетни из Шашкино. О них потихоньку рассказали Ефремову, а тот, конечно, открыл другу.

– О тебе тут распространилось такое выгодное мнение, что Наталья-соседка советует сестрам беречься, как бы ты не обманул их.

– Господи! – поразился тот. – Да из чего же?

Он ничего не понимал. "Боже! – вспомнилось ему нервозные усмешки Натальи. – Что происходит? Быть может, страшные угрызения совести готовятся мне на всю жизнь!"

Он был растерян. Он почувствовал себя добычей мечты и отчаяния, проходя ежеминутно через тысячи разных ощущений. Видимое равнодушие Любиньки мучило его. Он хоронил последние надежды. Потом стало легче, словно отлегло тонким слоем. И когда отчаяние уже не бушевало в душе его, он полюбил смотреть на ее ангельское лицо, хотя и не к нему обращалась она со своей небесною улыбкой. Но надежда, лукавый предатель, теснилась в душе.

Невозможно было, узнав Станкевича ближе, питать темные подозрения.

– Мы были введены в заблуждение, Николай, не сердитесь на нашу осторожность, – Варенька первая повинилась перед ним и очень внимательно взглянула ему в глаза.

Она ожидала ребенка, жила в родном доме, была весела, спокойна, муж боготворил ее. Ах, если бы не разгромные письма Мишеля! – счастие было бы полным.

– Как поживает ваш друг Белинский? Мои сестры хвалят его, – продолжала она, идя возле него в обществе старшей сестры. – Его последние критики слегка запальчивы, вы не находите?

– Нахожу, Варвара Александровна, вы правы, – отвечал он, кинув взгляд на Любиньку. Она шла левее сестры, в голубом платье и синей, расшитой цветами шали, в светлых волосах алели цветы, искусно сделанные из шелка. – Я не одобряю слишком полемического тона у Белинского, литература – не поле боя, но, если бы вы знали, сколь добра его душа и светел ум!

Варенька передернула плечами.

– В статьях своих он беспощаден.

Станкевич и тут согласился с нею.

– У него выстраданное отрицание и страстное вмешательство во все вопросы. Его конек – отступления, разбираемая книга служит ему лишь точкой отправления. А как он дразнит и терзает мелкое самолюбие литературных чиновников! Мне приходится удерживать его, когда страсти Verioso выплескивают через край.

– Виссарион Григорьевич совсем не похож на громовержца, – промолвила Любаша. – С нами он был тих и сердечен. У него особенное обаяние, оно в его глазах.

Николай с благодарностью наклонил голову.

– Я рад, что вам это открылось. Увы. Виссарион застенчив и самолюбив. Он не верит в возможность для себя семейного счастья, ему вошло на ум, что оно не для него. А между тем цыганская, кочевая, одинокая жизнь губит его.

– Он мучает себя напрасно, – Любаша

задумчиво качнула головой и волосы ее, прохваченные солнцем, качнулись, как нимб. – Он соединяет в себе все условия, что быть любимым женщиной с душой.

Николай посмотрел на нее теплыми лучистыми глазами.

– Вы позволите передать ему ваши слова? – нежно проговорил он. – Для него они станут целительным бальзамом.

Варенька от избытка чувств поцеловала его в щеку и даже погладила пальчиком.

– Вы и сами достойны любви, Николай. Поверьте мне. Я не видела вашего друга, но уверена в ваших словах. Он обещает представить читателям нового поэта, Кольцова. Вы знакомы с ним?

– О! – с восхищением произнес Станкевич. – Это дивная история.

– Расскажите же. Мы ждем. Правда, Любинька?

Станкевич посмотрел на Любашу, как бы проверяя, интересен ли разговор? Любаша встретила его взгляд и с улыбкой кивнула головой. Бог знает почему, она продолжала держаться в рамках холодноватой вежливости, сквозь которую изредка сияла ее любовь, немедленно вспыхивавшая в душе Николая. Для него это были священные и мучительные мгновения.

Варенька с негодованием корила сестру за ее сдержанность, когда оставалась наедине с нею. Для нее было очевидно, что Николай и Любаша – пара божьей милостью, и грешно, воздвигать глухую стену на пути высокого радостного сближения.

– Любаша, откройся ему, он ждет, он смотрит лишь на тебя, разве это не чудо!?Ах, если бы раньше…

– Что раньше?

– Ничего. Берись, Любаша, берись.

– Я робею, боюсь слова "любовь". Я не смею, Варенька.

– Он – само совершенство! Неужели ты не видишь?

– Ах, я не смогу справиться со своим сердцем. Не торопи меня, сестра, все само скажется…

– Не скажется. Ты упустишь, упустишь свое счастье. Он – твоя жизнь, это же явственно для всех! Приблизь его, сестра моя!

Они завернули за широкий овал, устроенный из валунов, среди которых бурлил фонтан, бивший из невидимой трубы, в которую был на минутку заключен сбегающий сверху ручеек.

– В бытность свою в Воронеже, – заговорил Николай удивительным светлым голосом, – захаживал я иногда в тамошнюю библиотеку за книгами. Там встречал бедного молодого человека простого звания, скромного и печального. Я сблизился с ним. Это был прасол, он перегонял скот и продавал его. Отец его держит в руках это дело. Сам Алексей оказался большой начетчик и любил поговорить о книгах. Я приголубил его. Вскоре застенчиво и боязливо признался он, что и сам пробует писать стишки, и, краснея, решился показать свою тетрадку.

Станкевич помолчал, слегка покачав головой. Лицо его светилось поэтической задумчивостью.

– И что? – не удержалась Варенька. – Как они?

– Я обомлел перед громадным, не сознающим себя, не уверенным в себе, талантом. Привез его в Москву. Белинский влюбился в него тотчас же и безоглядно, как один только и умеет. Сейчас он готовит о нем статью, спешит представить обществу. Пусть Россия услышит, наконец, свои чудные кровородные песни, чтобы не изошел ими певец в одиночестве, в пустых заволжских степях, через которые гоняет свои гурты.