Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Так сдержанно, просто, до какой-то степени даже обыденно описал многотрудный подвиг сестёр милосердия очевидец и сам участник Севастопольской обороны Лев Николаевич Толстой.
Наблюдая за Марией Фёдоровной, Сергей Петрович невольно сравнивал её с сёстрами милосердия из Крестовоздвиженской общины, которую в тяжёлую для России пору создал Николай Иванович Пирогов.
— У вас золотое сердце и золотые руки, милейшая Мария Фёдоровна. Я бы почёл за огромное счастье видеть вас среди своих самых первых помощников, — сказал однажды Боткин.
Он только что осмотрел Николая Алексеевича в его кабинете, в квартире Тютчевых на Невском проспекте, и был ещё под впечатлением того,
Они прошли в красную гостиную, и Сергей Петрович, сев напротив Марии Фёдоровны, ещё раз повторил:
— В вас — редкий талант, столь необходимый каждому, кто имеет честь принадлежать к медицинскому персоналу.
— За чем же дело, Сергей Петрович? Признаться, я и сама собиралась заговорить с вами об этом предмете...
Боткин поднялся с кресла.
— Как это непостижимо, Мария Фёдоровна, — меряя быстрыми шагами гостиную, заговорил Боткин. — Представьте, умные, самоотверженные русские женщины вынуждены ехать в Женеву, в Германию, чтобы выучиться и стать врачами, у нас же для них закрыты двери университетов и клиник! Но ведь именно наши соотечественницы первыми в мире доказали на Крымской войне, на что способны женщины, если им дать образование!..
— Да, муж не раз говорил мне, как деятельны и умелы были наши сёстры милосердия в Севастополе. Неужто их пример не вразумил тех, от кого зависит развитие нашей общественной жизни? Ведь беда, отчаянная беда в деревнях — нет врачей, фельдшеров, медицинских сестёр на целые уезды! И какое это горе, когда, сострадая, не можешь помочь ни старым, ни малым... взять хотя бы наш Овстуг...
Боткин подошёл к камину, опустился в кресло.
— Пирогов... Знаменитый, великий Пирогов, который создал первую общину сестёр милосердия и вместе с сёстрами в корне изменил всю постановку врачебного дела, сейчас в отставке. Да-с, устал бороться с чиновниками, тупицами, казнокрадами...
Мари внимательно слушала Сергея Петровича. Она и сама не раз уже думала о той несправедливости, которая лишает женщину настоящего, деятельного участия во многих важных делах.
С тех самых пор, как Сергей Петрович стал постоянно бывать в доме Тютчева, встречаться со всеми его обитателями и, конечно, с Фёдором Ивановичем, он понял, что здесь можно обо всём говорить честно и откровенно.
— Да-с, — милейшая Мария Фёдоровна, — произнёс Боткин, — внутреннее устройство нашего отечества желает — увы! — много лучшего. Но если бы мы были бедны по своей человеческой природе, если бы у нас недоставало светлых умов, истинных одарённостей и талантов, в том числе и среди русских женщин!.. Кстати, хочу привести вам слова, которые однажды высказал во дворце наш великий Пирогов, как раз о роли женщин в общественной жизни. Он прямо заявил, основываясь на опыте Севастополя, что женщины не только для ухода за страждущими, но даже в управлении многих общественных учреждений более одарены способностями, нежели некоторые из мужчин. Поэтому, подчеркнул он, сёстрам милосердия надо давать хорошее техническое образование, чтобы они были не православными монахинями, а настоящими помощниками врачей в госпиталях. Представляете, не только на чувствительное женское сердце уповал наш великий хирург, а именно на милосердие, подкреплённое глубокими и основательными профессиональными знаниями!
— Значит, он настаивал на специальной и постоянной подготовке медицинских сестёр?
— Совершенно верно, Мария Фёдоровна, — подхватил
Сергей Петрович порылся в карманах, вынул сложенный вчетверо листок и, приложив к стёклам очков пенсне, вслух прочёл:
— «Если община будет наконец введена в военные петербургские госпитали, то я бы советовал поручить их непременно Елизавете Петровне Карцевой, — никому другому... Разве Карцева не общине обязана обнаружением своих достоинств? Не будь общины, личность скрывалась бы в хаосе общества... Мне кажется, что при настоящем развитии общины вам бы можно было учредить хоть для 3-х, для 4-х сестёр искус, да порядочный, чтобы испытать, не удастся ли образовать ещё две, три замечательные личности. Неужели в целом русском царстве не найдётся двух или трёх, которые бы со славой выдержали трудное испытание, в которых бы не запала мысль о высокости долга и цели, в которых бы не пробудилось сознание, что можно жить и другой жизнью, не похожею на ежедневную? Я всё ещё не потерял эту веру...»
«Высокость долга и цели... — повторила про себя Мари слова Пирогова. — Значит, это возможно — испытать себя, жить жизнью, не похожей на ежедневную, а именно той, которая постоянно нужна другим?»
— Если я правильно вас поняла, дорогой Сергей Петрович, вы намерены создать новую общину медицинских сестёр?
— Льщу себя этой великой надеждой. И вы, милейшая Мария Фёдоровна, если не возражаете, станете одной из первых сестёр. А в будущем — уверен! — получите и отечественный диплом врача. Но чтобы даже открыть общину, надо к этому сделать важные практические шаги. Так что, как говорится, дайте срок...
Разговор с Сергеем Петровичем Боткиным отчётливо возник в памяти Мари здесь, в овстугском саду, по дорожкам которого они вечером прогуливались с братом.
— Ванюша, я обязательно напишу тебе в Смоленск обо всём, что у меня произойдёт в жизни из того, что я так ожидаю, что должно сбыться непременно, — пообещала Мари.
Они уже подошли к дверям, ведущим в дом, но всё ещё стояли на ступенях, не желая расстаться.
— Я верю в тебя, Мари. — Брат снова пожал руку сестры, потом обнял её и поцеловал. — И я люблю тебя больше всего на свете! Даже когда мы будем вместе с Ольгой, ты останешься для меня самым дорогим человеком. А Ольга так мила, так очаровательна. Вот увидишь, ты тоже полюбишь её, как люблю её я...
Свет, падавший из окон, отбрасывал длинные тени от деревьев. Там, вдали, у входа в сад, тени густели, наливаясь уже сплошной теменью, и замирали звуки отходившего ко сну села.
Сестре и брату не хотелось уходить. Им сейчас было хорошо вдвоём.
И хорошо им было ещё и оттого, что, оставаясь вдвоём, каждый из них ощущал в себе свою любовь. Ту самую любовь, которая одна на земле только и способна творить добро и счастье.
«Как мне сейчас хорошо, будто в моём сердце поместились все радости и горести мира, всё человеческое счастье и все печали, и я сама точно растворилась в жизни всех живущих на земле — близких и совсем неизвестных мне людей, — неожиданно подумала Мари. — Это, наверное, и есть счастье. Как же у меня светло на душе оттого, что я это теперь чувствую! Должно быть, о таком именно вечере, о такой минуте в человеческой жизни, когда ощущаешь слияние со всей вселенной, и написал когда-то папа...