Страсть тайная. Тютчев

Когинов Юрий Иванович

Коляска остановилась возле двухэтажного деревянного строения, возвышающегося среди фруктового сада. Вряд ли было возможно назвать дворцом в полном смысле слова это сооружение. Но дом выглядел необычно. Двери и окна отделаны всевозможными резными украшениями, изображающими лесных зверушек. Фигурки лося, кабана, лисиц, зайцев, различных птиц — реальных и сказочных — красовались на крыше. А на самой её верхушке, на так называемом коньке, вращался флюгер в виде белочки, лакомившейся орехами. Но что совсем поразило воображение молодого правоведа, это два огромных, выше человеческого роста медведя. Они были вытесаны из дубовых стволов и держали в лапах круглые

металлические подносы. По замыслу владельца медведи с подносами явно должны были олицетворять радушие и гостеприимство. Иван так и расценил эту своеобразную символику и позвонил у дверей.

Вышел человек в плисовом полукафтане и провёл гостя на веранду:

— Вот он, хозяин. Сам Пётр Ионыч... Чай изволят кушать...

На веранде за самоваром сидел плотный, в чёрной дорогой тройке мужчина лет сорока с небольшим. В прорези жилетки виднелась снежной белизны манишка, лицо же было мужицкое, волосы подстрижены в кружок.

Лицо и фигура показались Ивану знакомыми. И когда хозяин ответил на приветствие и предложил сесть, Иван тотчас признал в нём купца, два года назад встретившегося на почтовой станции возле Рославля.

— Чем могу быть полезен, с чем пожаловали? — спросил хозяин.

Иван назвался и сказал, что проездом в родные места.

— Лошадками неблизкий путь, — ухмыльнулся Пётр Ионыч. — А скоро из Петербурга, минуя Москву, сюда можно будет мигом поездом домчать. За Десной колея уже готова, к Витебску подходим. Одно слово — железная дорога! Это вам не почтовый тракт.

Только теперь Иван обратил внимание, что сидевший за самоваром наливал из него не чай, а нечто совсем иное.

— Утреннее питьё — шампанское с рассолом. К обеду или ужину не годится, градусы не те, а вот утром для освежения — самый раз, — пояснил Пётр Ионыч. — Шампанское, оно годно дворянам. Нынче они совсем поослабли, не ту уже силу в государстве имеют.

Когда Иван отказался от предложения закусить, Пётр Ионыч поинтересовался, где тот служит, чем занимается.

— Я окончил по судейской части. И место ещё подбираю.

— Отменно! Мне свои правоведы нужны. Не изволите ли ко мне определиться? У меня и инженеры-путейцы, и землеустроители, и статистики — все дворяне. Губониным ещё никто не брезговал! Меня и там, — он поднял палец вверх, намекая, видимо, на государственные власти, — всё знают и чтут...

Пётр Ионыч Губонин хотя и держался несколько напыщенно, но говорил правду: имя его начинало греметь на всю Россию. А напыщенность исходила от нескрываемой гордости за то, кем он ещё недавно был и кем теперь стал.

Тогда, под Рославлем, Губонин не для красного словца упомянул, что с мальчишеских лет валтузил от зари до зари.

Уроженец деревни Борисовка Коломенского уезда Московской губернии, дед Губонина, Алексей, был крепостным. Но слыл таким искусным мастером по насечке мельничных жерновов, что завёл собственное дело и откупился от помещика. С пятилетнего возраста у деда и прошёл первую науку смышлёный и охочий до всяких ремёсел мальчонка.

Шестнадцати лет определили Петра в Москву, к известному знатоку каменотёсных дел Яковлеву. Тот не жерновами славился: брал подряды на строительство гранитных устоев и быков для мостов через Москву-реку, одевал в булыжную кольчугу улицы и площади первопрестольной.

Попервоначалу не сладко показалось Петру в чужом доме. То ли жизнь у деда! Хотя и у него работал до седьмого пота, но дед и побаловать мог. По воскресеньям выезжал на охоту и брал с собой внука. До

чего же радостно было пробежаться звериным следом по первой пороше или в глухой берлоге обложить самого михайлу потапыча. Ночами вспоминал Пётр прежнее житьё, рассчитывал на дедову жалость: может, заберёт из большого, непривычного города под своё крылышко?

Но дед был неумолим.

«Ты теперь считаешь, — отписывал он внуку, — что здесь, дома, ходить с собаками много лучше, нежели быть при должности, учиться редкому рукомеслу и стать большим человеком, что при добром старании и примерном поведении ожидать должно. А с собаками ходить — дослужиться до псарей, и это — последнее окончание...»

Теперь каждую неделю в Москву шли дедовы послания.

«Сохрани тебя Господь, чтобы делать что-нибудь бесчестное, не только делать, но и думать о сём тебе запрещаю...»

«Старайся честно служить и помни, что хорошими заслугами от мальчиков многие сделались отменными хозяевами и почётными людьми. Я думаю, что ты не забыл, как я тебе указывал на путь Суворова, который вступил в службу рядовым солдатом, но кончил её генералиссимусом. Вот тебе честный пример хорошего служения. А из купцов и счёту нет, сколько из мальчиков сделались миллионерами...»

Дед знал, куда клонить внука, верил в его прилежание и смышлёность и, скажем, в самостоятельность и честолюбие.

Приглянулся расторопный и смекалистый юнец и самому учителю. Вскоре Яковлев выделил его не только среди одногодков — поставил приказчиком над более старшими.

А в новой столице, в Петербурге, в ту пору, вот уже четырнадцатый год кряду, ни шатко ни валко велось сооружение Исаакиевского собора. Заложен он был в память основания Петербурга и преобразования России. Но какой же это символ преобразования, если на протяжении четырёх царствований едва проглянулись контуры! Николай Первый приказал собрать со всей страны в столицу каменщиков, кузнецов, жестянщиков, плотников и других умельцев. Подрядчикам за каждого мастера — пять рублей. Вот где бы Яковлеву развернуться, всё дело взять в свои руки, да он уже стар и слаб.

В огромном доме Яковлева имелась каморка, в которой он обычно спал. Вдоль стен — окованные железом сундуки, и в каждом набор отменного инструмента. Не доверял его хозяин никому, а Петру решил подарить.

— Пользуйся. Ты мужик смекалистый, далеко пойдёшь.

А мужику и двадцати не сравнялось. Забрал на подводы кирки, зубила, разные точильные и шлифовальные круги, и подался выученик московского мастера каменотёсных дел в столицу. Да не один явился — с сотней мастеровых. Куш за них как подрядчик — в карман и взялся за самое искусное ремесло: обращать в колонны и плиты карельский порфир, что доставляли по Ладоге. Ходили вокруг собора прославленные зодчие, высокие государственные чины и прицокивали языками от удовольствия — превосходная работа.

После Исаакия Пётр Губонин, пользуясь уже завязавшимися знакомствами, получил долю в строительстве шоссейной дороги от Москвы до Бреста. Подсчитал барыши, поделился со своим уже совсем немощным учителем, торговое предприятие в Москве учинил по продаже жерновов. И дедова наука, выходит, пригодилась.

Но жернова после Исаакия и шоссейки — так, как говорится, на чёрный день. Приглядел дело с размахом — железную дорогу, которую решено было вести от Курска до Киева. Да сорвалось, связей, должно быть, маловато оказалось. А тут в государстве новая затея — чугунка от Орла через Брянск и Смоленск на Витебск и Петербург. И снова незадача: англичанина Пита предпочли.