Страсть тайная. Тютчев

Когинов Юрий Иванович

28

В середине августа 1867 года в Овстуг пришло письмо Тютчева. В нём он сообщал о том, что был на праздновании пятидесятилетней деятельности московского митрополита Филарета. Фёдор Иванович отдавал должное личности человека, на его взгляд, исполненной огромной нравственной силы.

Тогда же в селе получили по почте и очередной номер газеты «Москва», издававшейся Аксаковым. Иван Сергеевич хотя и приветствовал юбиляра как хранителя первородных истоков православия, но оставлял за историей право выносить окончательную оценку деятельности этого столпа церкви.

По прочтении статьи Мари написала отцу:

«...Вчера вечером я получила «Москву» от 5-го числа,

Аксаков прав, предоставляя Богу и истории судить о достоинствах этого патриарха. Я сама расположена чтить его в молчании, но не мог ли бы он сделать что-нибудь для духовенства, а именно для деревенского духовенства? Деморализация увеличивается с каждым годом. Здесь нет больше ни одного священника, который не проводил бы три четверти своего времени в пьянстве, наш (увы!) в том числе. Мне его очень жалко, ибо в результате одиночества, скуки и нужды дошёл он до состояния такого отупения... Никогда ещё народ и духовенство не представали передо мной в таком безобразном свете; спрашиваешь себя, как и чем это кончится? Суждено ли им, подобно Навуходоносору, стать животными в полном смысле слова, или же произойдёт благоприятный кризис, ибо предоставленные самим себе пастыри и овцы с каждым годом становятся всё более отталкивающими...»

Всё, что Мари успела узнать в своём Овстуге, встало у неё перед глазами. Маленький гробик, который выносят из церкви, и пьяный поп, даже в скорбный час не стыдящийся своего скотского состояния... поп, сонно рыгающий за столом, и мальчонки, забившиеся в угол, пугливо склонившиеся над книжками, в которых они не разбирают слова... Богослужение в престольный праздник — и пьяная удаль, завершающаяся звериной жестокостью...

А непролазные бедность и нужда, рядом с которыми — алчные, сальные рыла губонинских подрядчиков-обирал?.. Перед кем отвести душу, кому поверить безысходную печаль? Тому же отцу Алексею, который хуже животного?.. Заколдованный круг, откуда многие не находят выхода, опускаются сами и тянут за собой в нравственную пропасть остальных...

Перо на мгновение зависает над бумагой и решительно выводит заключительные слова:

«Впрочем, может быть, это — особенность, присущая Брянскому уезду, и к тому же — «в Россию можно только верить...».

Совсем недавно написал Тютчев стихи, которые ещё не появились в печати:

Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить: У ней особенная стать — В Россию можно только верить.

Строчки, чеканные, как металл. В них и спрессованная слава веков, и взлёт к грядущему.

И в них — чувство родины, которое выражается не напоказ, а таится в святая святых...

Но человек, который создал эти стихи, ещё создал и её, свою дочь. Дочь, наделённую такого же склада умом, как у него самого. Пусть не той силы, но той же самой природы, склонной к беспощадному анализу. И ум этот не может, продолжая спор, начатый два года назад, здесь, в Овстуге, не спросить прямо: «в Россию можно только верить»?

Не часто обращалась Мари к отцу со своими жалобами. Не хотела тревожить бедами. К тому же она, столкнувшись с собственными несчастьями, решила оберегать от них близких. Но тут речь шла не о её личном горе. Потому она и отважилась написать отцу, в начале письма сразу же оговорив, что и её здоровье, и здоровье Николая Алексеевича сейчас хорошее и что в этом смысле опасений для тревог пока нет.

Ответ пришёл вскоре, в общем письме Эрнестине Фёдоровне и Мари:

«Обращаюсь теперь к тебе, моя милая Мари, чтобы поблагодарить тебя за письмо, несколько успокоившее и очень заинтересовавшее меня. Что касается моих опасений, которые могли бы быть устранены лишь личным присутствием, отсылаю тебя к тому, что я только что написал мама, умоляя тебя никогда

ничего не скрывать от меня под предлогом оберегания моих нервов, не стоящих того, чтобы о них заботились, да к тому же ничто не могло бы лучше успокоить и наладить их, как полная уверенность в том, что я точно осведомлен...»

Неужели знает о том, что случилось тогда на берегу Овстуженки, что могло там произойти? Тот день, конечно, был потрясением для мама, хотя она, как всегда, не выдала своей тревоги. Но, видно, дала понять папа... Не отсюда ли его опасения и настоятельная просьба никогда ничего не скрывать? Впрочем, озабоченность папа — теперь постоянное его состояние... Однако надо читать дальше.

«Что касается подробностей, которые ты сообщаешь мне относительно того, что происходит у тебя на глазах, то твоё свидетельство представляет для меня такую цену, что я хочу сообщить эту часть твоего письма Аксакову для его личного сведения.

Увы! Ничто не позволяет думать, чтобы факты, отмечаемые тобою в Брянском уезде, являлись исключением. Разложение повсюду. Мы двигаемся к пропасти не от излишней пылкости, а просто по нерадению. В правительственных сферах бессознательность и отсутствие совести достигли таких размеров, что этого нельзя постичь, не убедившись воочию. По словам людей наиболее осведомленных, благодаря нелепым переговорам о последнем займе, постыдным образом потерпевшим неудачу, банкротство возможно более чем когда-либо и станет неминуемым в тот день, когда мы будем призваны подать признак жизни. И тем не менее, даже ввиду подобного положения вещей, произвол, как и прежде, даёт себе полную волю. Вчера я узнал от Мельникова подробность, поистине ошеломляющую. Во время последнего путешествия императрицы ей предстояло проехать на лошадях триста пятьдесят вёрст между двумя железными дорогами, причём на каждый перегон требовалось двести лошадей, которых пришлось пригнать за несколько сот вёрст и содержать в течение недель в местности, лишённой всего и куда надо всё доставлять. Ну так вот, знаешь ли, во что обошлось государству это расстояние в триста пятьдесят вёрст? В сущую безделицу: полмиллиона [1] рублей! Это баснословно, и, конечно, я никогда не счёл бы это возможным, если бы цифра не была засвидетельствована мне таким человеком, как Мельников, который узнал об этом от одесского генерал-губернатора.

1

Так выделено автором (Прим. bookdesigner’a).

Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском...

Тысячу дружеских приветствий твоему милейшему мужу».

Итак, разложение повсюду — и там, на самой вершине власти, и здесь, в Овстуге. Всего один случай, о котором рассказал министр путей сообщения Павел Петрович Мельников, а сколько подобных историй происходит из года в год! Да, прогнило что-то в королевстве...

Но есть ли здесь ответ, что делать ей, Мари? Он не прямой, но есть: если отец и дочь одинаково осуждают мерзости, значит, они не с теми, кто эти мерзости творит. А если не с теми — против них. И верит: дочь решит сама, как ей поступать.

Он даже как бы одобряет её: «твоё свидетельство представляет для меня такую цену, что я хочу сообщить эту часть твоего письма Аксакову». Не игнорирует несчастий, которые происходят в Овстуге, не ставит их искоренение в зависимость от глобальных нравственных проблем, убеждён, что их надо сделать достоянием общественности через издания Аксакова.

Заметно отходит Тютчев от былых славянофильских убеждений. Точнее, как и Аксаков, веру во всесильный, как казалось раньше, единый народный дух, который одинаково должен оздоровить верхи и низы, меняет на трезвый анализ происходящего и в верхах, и в низах.