Страсть тайная. Тютчев
Шрифт:
Меж тем поначалу ни у него самого, ни у Тютчевых не появилось ни малейших сомнений в успехе предприятия. Мало того что Генрих завязал нужные связи в университетской среде, он подружился с самим министром внутренних дел Шенком. Тот оказался не только, так сказать, главным баварским полицейским, но и плодовитым литератором.
По правде говоря, стихи, которые он писал, были далеки от совершенства. Тем не менее пьесы его, одна за другою, шли на сцене Мюнхенского театра. А чего бы их не ставить, если разрешения на включение в репертуар того или иного спектакля давал сам министр, и уж о себе в таком случае он не мог не позаботиться в первую очередь. А в глазах короля-поэта ревностное служение музам, вне всякого сомнения,
Острый и беспощадный на язык Гейне едва сдерживал себя, чтобы ненароком не выставить на посмешище ремесло своего друга-драмодела. Но ограничивал себя язвительными замечаниями лишь в узком кругу, к примеру в доме Тютчевых.
А может, какая-либо острота и упорхнула из сих стен? Элеонора и её сестра были осторожны: их неосмотрительность могла дорого обойтись не только Генриху, но и Тютчеву, а значит, им самим. Но ведь уютный тютчевский салон, который создала в своём доме очаровательная Нелли, стал желанным местом для многих любителей новизны, в том числе и для местных красоток. А какая же из них, ставя собственный успех в обществе превыше всего, не воспользуется тем, чтобы не разнести по городу то, что она слышала сама из уст знаменитости?
Беспощадные остроты и, более того, прямые и нелицеприятные политические высказывания Гейне, безусловно, могли отрицательно сказаться на его мюнхенской карьере. Однако к этим причинам несомненно следует прибавить и антиеврейские настроения, уже тогда нет-нет да проявлявшиеся в Германии.
Но надежда не покидала поэта. Даже уехав из Мюнхена, Гейне не оставил мысли добиться положительного решения своей судьбы и прибегнул не к чьей-нибудь, а к помощи своего русского друга.
«Я должен вам написать, — обратился он в письме к Тютчеву, — быть может, вы сумеете быть мне полезным...
Вам известно положение дела о назначении меня профессором. Прилагаю письмо, которое я написал Шенку и которое прошу вас тотчас же любезно ему передать.
Навестите его через несколько дней — ведь он знает, что вы мой истинный друг... Вы дипломат, вы легко сможете так разузнать о положении моих дел, чтобы Шенк и не подозревал, что я просил вас об этом и не счёл себя свободным от обязательства написать мне лично... Он знает, что для суда потомства это будет иметь значение.
Ещё одно слово. Скажите главному приказчику коттовской литературно-эстетической лавки в Мюнхене (его имя Витмейер), что я прошу его, если он получил для меня письма, отослать их во Флоренцию».
Нет, минуло с той поры чуть ли не более четырёх лет, и Гейне давно уже покинул не только Италию, но и своё более или менее постоянное пристанище — Гамбург. Ныне, кажется, след его обозначился в Париже. И хотя переписка как-то сама по себе сошла на нет, Тютчев тем не менее постоянно следил за тем, что выходило в свет из-под пера давнего мюнхенского знакомца.
Так, недавно Тютчев с большим интересом прочитал новые главы «Путевых картин», в которых неожиданно для себя нашёл отзвук былых своих разговоров с поэтом-бунтарём.
В тридцатой главе третьей части своих «Картин» Гейне писал: «...в удивительной смене лозунгов и вождей, в этой великой борьбе обстоятельства сложились так, что самый пылкий друг революции видит спасение мира только в победе России и даже смотрит на императора Николая как на знаменосца свободы».
Да, поэт в этом своём прозаическом отступлении, помещённом в «Путевых картинах», вновь неожиданно и смело противопоставляет Россию Англии, где Великая хартия вольностей, на его взгляд, гарантирует только личные свободы. «Если сравнить в смысле свободы Англию и Россию, то и самый мрачно настроенный человек не усомнится, к какой партии примкнуть. Свобода возникла в Англии на почве исторических обстоятельств, в России же — на основе принципов». И если Англия «застыла в своих, не поддающихся омоложению, средневековых учреждениях»,
Как оказались созвучны эти слова с нынешними настроениями русского дипломата, направляющегося с ответственною миссией в дружественную и близкую по духу Грецию! Именно здесь, в Элладе, столкнулись два противоположных устремления, два мировоззрения — Англии и России. Одно — алчное и эгоистическое, другое — открытое и бескорыстное, почитающее свободу для других народов превыше собственных интересов.
Вряд ли тютчевское путешествие сложилось бы успешно, не окажись рядом с ним в порту Триеста знакомого баварского дипломата. Он также направлялся в Грецию и сумел уже договориться с командиром австрийского военного корвета о том, чтобы его взяли на борт.
— О вас я также замолвил слово капитану, — обрадовал он русского коллегу. — Корвет стоит в гавани, совсем готовый в путь. Наш командир ждёт лишь боеприпасы из Венеции, доставка которых задерживается из-за встречного ветра и сильного прилива. Однако он намерен выйти в море не позднее следующей субботы.
Две недели плавания совсем измотали Тютчева. Он прибыл в греческую столицу совершенно разбитым, но то, что он увидел на берегу, ещё более его потрясло.
Только чёрными красками можно было описать жизнь привыкшего к комфорту европейца, когда он оказывался в Навплии. Примитивные жилища, грязь, вредные насекомые.
Самым приличным домом здесь значился дом русского посланника господина Катакази, где Тютчев и остановился. Напротив этого здания был расположен и королевский дворец — приземистый и неказистый, шириною всего в пять окон. Зато особняк графа Армансперга превосходил все существующие в этом небольшом городке строения. И не только своими размерами, но богатейшею и изысканною обстановкою внутри, которая, без сомнения, обошлась казначейству регентства в огромную сумму.
В Навплии Тютчев обнаружил всего лишь две улицы, вымощенные камнем. Во всех же других частях города при малейшем дожде образовывалась такая грязь, что невозможно было пройти. Местные жители помнили, как на первый бал в честь короля все приглашённые пробирались ко двору по топким улицам пешком. Лишь король да его главный регент с дочерьми ехали в экипажах. Стены Навплии, говорят, содрогнулись, услышав незнакомый здесь шум колёс, раздавшийся в первый раз в узких и непролазных от хлама и нечистот улочках.
Пребывание русского курьера в греческой столице оказалось недолгим. Помня о том, с каким трудом он добирался сюда, Тютчев решил воспользоваться ближайшим попутным судном, чтобы возвратиться в Триест. Пропусти он сию оказию, очередной корабль мог появиться не ранее чем через месяц.
Однако миссию свою он исполнил — депеша Людвига Первого была вручена греческому королю. А чтобы сделать выводы о том, как и куда направляют внимание Оттона его регенты, потребовалось всего несколько встреч во дворце и с дипломатами иностранных посольств, чтобы воочию представить положение дел.