Страсти по Феофану
Шрифт:
Феофан появился в Галате через несколько дней после возвращения Иоанна V и хотел повидать Летицию, но ему ответили, что она никого не принимает.
— Вы скажите, это Дорифор, мы уговорились заранее.
Мажордом величественно ушёл, затем вернулся и повторил:
— Синьорина Гаттилузи не изволит ни с кем встречаться.
— Уж не заболела ли?
— Не уполномочен свидетельствовать.
— Может быть, в дурном расположении духа?
— Да, скорее всего.
— А когда вы ей доложили обо мне, что произнесла? Это очень важно.
Тот взглянул не без удивления:
— Ничего не произнесла.
— Ничего?
— Очень просто: дёрнула плечом и взмахнула ручкой — дескать, прочь поди; было ясно велено: никого не впускать.
Совершенно обескураженный, Софиан продолжал стоять на ступеньках парадной лестницы, как внезапно появился дон Франческо в окружении своей свиты и направился к выходу. Увидав художника, консул возбуждённо воскликнул:
— О, дружище, где вы пропадаете? Мы тут отмечаем викторию, а один из главных её виновников к нам не кажет носа! Как дела, милейший? Почему не вижу радости на вашем лице?
Юноша, с трудом подбирая слова, объяснил:
— Я хотел выразить почтение синьорине Гаттилузи, но она отказала мне в аудиенции.
— Ах, не думайте про неё дурное. Настроение женщин крайне изменчиво. От таких пустяков зависит... И к тому же — будущая свадьба. Очень её заботит.
— Свадьба? — покачнувшись, прошептал живописец. — Значит, всё-таки будет свадьба?
— Разумеется — как не быть? Пьеро Барди первым проник в логово самозванца, он герой, а герои должны быть вознаграждены по достоинству. Я ведь обещал Марко Барди, что отдам Летицию за его наследника, если победим. И теперь обязан это слово сдержать.
Сам не зная, что говорит, молодой человек ответил:
— Но она же его не любит...
Итальянец расхохотался:
— Полно, Софиан, что вы, право, как наивный ребёнок! «Любит, не любит»! Брак и веления сердца — совершенно разные вещи. Брак подобен деловому контракту. Выгодная сделка. С трезвым, здравым расчётом — ничего более. А сердечная склонность — та сама по себе, может быть и в браке, и помимо него, даже вот помимо — чаще всего. — Наклонившись к уху послушника, он добавил вполголоса: — И не верьте ветреницам вроде моей дочери. У неё семь пятниц на неделе. Нынче вы, завтра Барди, послезавтра — кто-нибудь ещё. Из-за баб грустить — только портить кровь. — И сказал на прощанье громче: — Кстати, предложение о моей младшей дочери остаётся в силе. Думайте, любезный. Очень для вас заманчиво. — Консул церемонно кивнул и понёсся дальше со своей свитой.
Феофан оставался на ступеньке, потрясённый, уничтоженный, и бубнил, словно полоумный:
— Нет... не может быть... не желаю верить...
Глава третья
1.
Полтора года, миновавшие вслед за этим, были для него очень непростые. Первую неделю он вообще не ел и не спал, а, забившись в келью монастыря Михаила Сосфенийского, лишь молился и плакал. Исповедь игумену Фотию несколько укрепила его. Духовник, подумав над словами послушника, так сказал:
— Ничего, ничего, мальчик мой, слёзы и страдания очищают душу. А любовь облагораживает. Прежде всего — неразделённая. Помяни моё слово: если эта девушка любит по-настоящему, то она тебя не забудет. Вы
— Для чего, владыка? — Сын Николы посмотрел на него с тоской. — Чтобы бередить раны? Нет, я больше не увижу её. Я приму постриг и уйду в пустыню, сделаюсь отшельником или даже столпником [6] .
Настоятель монастыря покачал головой:
6
столпники — в христианстве реальные или мифические лида, выполнявшие религиозный обет неподвижного стояния на колоннах (столпах).
— Ох, не торопись. Не хочу отговаривать, это бесполезно, ты теперь не в том настроении, но прошу об одном: не руби с плеча. Лично я считаю, что характер твой — не для уединения и не для монашества. Должен ты быть в миру и писать картины, иконы. Вот твоё призвание, Божий дар, изменять которому — грех.
— Не могу, не имею сил. Краски, кисти — всё противно. Запах льняного масла вызывает тошноту. Звон в ушах, а глаза закрою — вижу лик Летиции, слышу её слова: «Ты мой идеал, мы уже не расстанемся, убегу из дома, лишь бы быть с тобою!» Понимаете, отче? Ведь такими словами не бросаются зря. Ведь она же не сумасшедшая!
— Значит, нечто оказалось сильнее неё. Скажем, воля и расчёты отца. Не посмела ослушаться... Или мнение окружающих: как в Галате отнесутся к бегству из дома дочери Гаттилузи? С живописцем-греком? Пересуды, толки. Гнев родителя... Нет, мой мальчик, всё не так однозначно, как тебе представляется. Ты обязан смирить страждущую душу, перестать голодать, постепенно вернуться к своей работе.
Феофан ответил:
— Вряд ли это выйдет. Я уже не тот.
— Просто ты взрослеешь.
И, конечно, молодая натура одолела недуг: Дорифор начал есть, понемногу окреп, но к Аркадию с Иринеем в их иконописную мастерскую возвращаться не пожелал. Продолжал думать об отъезде на святую гору Афон и уходе в один из тамошних общежитских монастырей, чтобы изменить обстановку, мысли, ничего прежнего не помнить. И решающим в этом смысле сделался его разговор с Филькой, поздно вечером, в доме Аплухира. Филька, разумеется, знал о неприятностях друга, но, не одобряя симпатии Софиана к «подлой итальяшке», с явным наслаждением плесканул в огонь масло:
— А в Галате-то торжества: бракосочетание дочки Гаттилузи. Слышал, нет?
У послушника помертвело лицо. Он пробормотал:
— Стало быть, свершилось?..
— И она теперь трепещет в его объятиях, — продолжал измываться тот, — отдаётся ему по нескольку раз на дню. Погрязает в бесконечном разврате с вечера до утра...
— Прекрати, — взмолился несчастный, закрывая глаза. — Я и так уже на стадии помешательства.
— Женщины — исчадие ада, — веско заключил подмастерье. — Мне давно это стало ясно. Разве Феодора не дьявол? Внешне такая пава, что готов целовать ей ручки. А внутри — бес, каналья, чудище. Как она смеялась над моей к ней душевной склонностью! Свысока, презрительно. Словно я червяк, надоедливая козявка. Чтоб ей провалиться! А другие бабы? Те, которых покупаешь на улице? Сколько денег на них истратил! Но ни с кем не сумел побыть на вершине блаженства. Всё в какой-то спешке, суетно и гадко... Вспоминаю — оторопь берёт.