Страсти по Феофану
Шрифт:
— Приезжай к нам в Новгород. Приезжай, ей-бо, не побрезгуй, право. Ведь у нас теперь храмов строят — видимо-невидимо, а искусных богомазов не так-то много. Был один знаменитый, грек, называвший себя Исайей, расписал с помощником церковь Входа в Иерусалим — то-то лепо, то-то божественно! Но лет десять тому, как помер, А в его артели живописцы неважные; нет, ну, по способностям, может, и ничего, но учить их некому, преподать урок. Приезжай, будь другом.
И рассказывал о Руси, о её красивой благодатной земле, необъятных просторах, полноводных реках и свободолюбивом народе. А особенно —
— А какие девушки у нас ненаглядные! — напирал на сына Николы славянин. — Да таких прелестниц ты нигде не сыщешь. И лицом пригожи, и по дому проворны, и малейшую прихоть мужа тут же исполняют. Вот ей-бо, не вру! Ты ведь холостой? Ну, так мы тебя разом женим. На богатой да на горячей. Будешь с ней кататься, точно сыр в масле!
Феофан только улыбался, благодарил, но согласия ехать в дальнюю страну не давал. А зато Филька странно оживился от рассказов приезжего и засыпал Ерофея вопросами: как живут русские? что едят? где проводят праздники? любят ли вино? есть ли на Руси продажные женщины? Тот чесал в затылке, скромно отвечал:
— Попадаются, безусловно. Но срамных девок мы не уважаем. Испокон века отдаём предпочтение целомудрию с непорочностью.
— Ты интересуешься, Филька, словно сам задумал туда отправиться, — удивлялся его приятель.
— Может, и задумал. Чем на Запад, к Папе, лучше уж на Русь.
— Погоди, погоди, ты же собирался во Христовы братья?
Бывший подмастерье кряхтел:
— Может, и теперь собираюсь. Разве же нельзя жить в далёкой стране монахом?
— А монаху для чего продажные женщины?
— «Для чего, для чего»! — злился друг, сильно шепелявя. — Чтобы знать, не введут ли в искус. И вообще: хватит меня подлавливать, я в исканиях и сомнениях, ничего пока не решил.
Перед Рождеством в келью Феофана тихо постучали, и приятный мужской баритон спросил:
— Можно ли взойти?
Озадаченный послушник проговорил:
— Окажите милость, взойдите.
В молодом монахе, появившемся на пороге, он узнал брата Киприана — приближённого бывшего Патриарха Филофея.
— Ох, какими судьбами? — Дорифор поднялся и пожал протянутую ему руку.
— Разве ты не слышал? Пребываем с Его Высокопреосвященством в Есфигмене, а меня по-прежнему посылают с особыми поручениями то туда, то сюда, в том числе и в Константинополь.
Оба сели на лавку.
— Как столица? Всё по-прежнему? — Сын Николы мысленно пытался определить, знает ли противная сторона о его открытой поддержке Иоанна V Палеолога.
— И по-прежнему, и не по-прежнему, — неопределённо ответил визитёр. — Патриарх Каллист интригует против Кантакузина, обвиняет его в растрате казны, в том числе русских денег, присланных на ремонт собора Святой Софии. Но Кантакузина просто так не задавишь, руки коротки. И тем более что он тесть императора... Каллист вообще запутался в русских делах. Прибыло оттуда посольство, дабы Патриарх возвёл одного из них в сан митрополита Всея Руси, да литовцы против, не хотят ему подчиняться, требуют митрополита отдельного...
— Я
— Нет, тебе о Руси думать недосуг, — отрубил Киприан достаточно жёстко. — Если ты по-прежнему наш сторонник, собирайся в Константинополь. Мне теперь показываться в городе опасно, а тебе судьба даёт шанс помогать нам в дальнейшем. Ты сейчас поймёшь, что имею в виду.
Феофан порадовался, конечно, что его не подозревают в «измене», но, с другой стороны, выполнять поручения Киприана тоже не горел. Между тем инок вытащил из-за пазухи скрученный пергамент. Пояснил, передавая его художнику:
— Я заглядывал в мастерскую к Аплухиру — он расписывал Библию для Его Высокопреосвященства... Там узнал о его кончине... — и перекрестился.
— Как, Евстафий умер?! — ахнул Софиан.
— Да, увы, все мы смертны... А тебя он занёс в своё завещание. Из письма узнаешь.
Раскатав дрожащей рукой послание, оказавшееся от дочери учителя, Феодоры, молодой живописец прочёл, что теперь ему принадлежит основная доля капиталов мастерской, он фактически стал её хозяином и ему необходимо побыстрее возвратиться в столицу, дабы встать во главе предприятия. А иначе выгодные заказы уплывут к конкурентам. И в конце девушка добавила: «Если ты не против, можем пожениться. Мой покойный папенька думал об этом часто и не зря назвал тебя главным своим наследником. Впрочем, я навязываться не буду, претендентов на мою благосклонность много, только, согласись, вместе мы смогли бы дело вести получше. В память об отце. И его искусстве».
Дорифор, красный от волнения, положил свиток на колени. Проглотил комок и сказал:
— Да, действительно, надо ехать...
— И вступать во владение мастерской.
— ...и вступать во владение...
— Нам, сторонникам Филофея и Кантакузина, будет много удобнее там встречаться. Под предлогом заказов на художественные работы.
— ...на художественные работы...
— А когда Филофей сделается опять Патриархом, он вознаградит и тебя, и меня, и других ревнителей.
— ...и вознаградит... Господи! — воскликнул племянник Никифора, отвечая собственным мыслям. — Как же больно, что Евстафия больше нет! Не могу представить. Он ведь заменил мне отца. Сделался советчиком, а потом и другом. Отговаривал ехать на Афон... Видно, что-то чувствовал, только я не понял.
— Ничего, ничего, мужайся. — Киприан похлопал его по руке. — Нам нельзя предаваться отчаянию. Бог дал — Бог взял. Помня об усопших, мы несём свой крест дальше.
— Как же тяжело!..
— Помолись, закажи поминовение, «Сорокоуст», свечку водрузи за упокой души раба Божия... Сразу полегчает. Обретёшь уверенность, что ему в Царствии Небесном ладно и легко. А потом — в путь-дорогу. Прохлаждаться некогда.
У послушника был унылый вид, он сидел согбенный и крутил в руках трубочку пергамента. Наконец, взглянул собеседнику в глаза и сказал более спокойно:
— Денег-то дадите? Мы, признаться, с Филькой поиздержались. В Русском монастыре обещали кое-что подкинуть за труды наши, но пока не торопятся.