Страсти по Феофану
Шрифт:
— Почему? — спросил мальчуган.
— Так как и на нас — первородный грех.
— Значит, все мы грешны?
— К сожалению.
— И не попадём в рай?
— Нет, Иисус Христос, претерпев муки на кресте, искупил провинность Евы и Адама. Сделал наши души бессмертными. И поэтому христиане называют Его Спасителем.
Тут вмешалась девочка и сказала:
— Но окажется в раю только тот, кто не станет грешить в дальнейшем. Видишь змия на ветке? Он и ныне продолжает
— Фу, какой противный!
Дорифор заметил:
— Предложил изобразить его на картине мой подручный — Симеон по прозвищу Чёрный. Как напоминание о том, что победа добра над злом ещё не свершилась.
Подмастерье, покраснев, поклонился.
— Вы прекрасно поработали, господа, — оценила Летиция. — Я, пожалуй, попрошу мужа поменяться спальнями. Он человек суровый, и ему не до подобных «ше-д’овров». А моей душе радостно становится от соприкосновения с подлинным искусством.
Софиан тоже поклонился:
— Я польщён, сударыня. Почитаю за счастье вам служить.
Женщина опять повернулась к сыну:
— А тебе, Григорио, нравится панно?
— Очень нравится.
— Ну, тогда пойди, поблагодари синьора художника. Протяни ему руку и пожми. Думаю, он обрадуется.
Мальчик повиновался. Посмотрел на отца без малейшей опаски, даже с любопытством. Феофан при виде себя самого, только маленького, полного энергии и надежд на долгую, счастливую жизнь, так расчувствовался, что едва не заплакал. Слушал слова ребёнка:
— Можно мне пожать вашу руку? И сказать спасибо за картину?
— Можно, дорогой. Буду только рад.
Детская ладошка утонула в его ладони — нежная, прохладная. Снова их глаза задержались друг на друге. Вроде что-то поняли, не известное раньше. Неожиданно парнишка дёрнул руку, отступил, смутился. Обернулся к матери:
— Хватит! Надоело! Я хочу на воздух!
— Что случилось, милый?
— От картины идёт скверный запах!
Богомаз ответил:
— Краски не просохли ещё.
— Мама, мама, пошли отсюда! — хныкал сорванец.
— Хорошо, идём. До свиданья, мессир. Да хранит вас Бог.
— До свиданья, мадонна. Был польщён вашим посещением...
Проводив взглядом даму и детей, Симеон сказал:
— Настоящая фряжская красавица. — Помолчав, добавил: — Дочка тоже у неё ничего. Только задавака.
— Почему ты решил?
— В тот момент, как зашла речь о змие и обо мне, даже не кивнула. Не удостоила. Вроде я какой-то холоп.
— У вельмож свои представления о вежливости. А мальчонка тебе понравился?
Чёрный подмигнул:
— Ну, ещё бы! Вылитый родитель!
В то же самое время итальянка пеняла сыну:
— Ах, Григорио, как
Паренёк отвечал, выпятив губу:
— Разве ты не чувствовала сей премерзкий запах? Я сказал, что думал.
— Не всегда надо говорить то, что думаешь. И потом тебе объяснили: краски ещё не высохли.
— Нехорошие краски.
— Ой, не говори глупостей.
Тут вмешалась Томмаза:
— Не пойму, маменька, почему этот господин так тебя волнует?
У Летиции дрогнули ресницы:
— Да? Волнует? Что ты говоришь?
— Он слуга, холуй. И его мнение о нас не должно тебя трогать.
Мать воскликнула, рассердившись:
— Как тебе не стыдно! Феофано — не слуга, не отребье, а такой же, как мы. На себя посмотри, «аристократка»! Между прочим, наш с тобой общий предок был простым крестьянином.
— А откуда тебе известно, что художника зовут Феофано? — удивилась девочка.
Женщина смутилась:
— Потому что мы знакомы с ним ещё по Галате.
— Вот как? Интересно... — Поразмыслив, осведомилась: — Уж не он ли писал твой портрет, что висит в кабинете дедушки?
— Совершенно верно.
— A-а, тогда понятно...
— Что тебе понятно? — нервно спросила её родительница.
— Про кого мой покойный папенька говорил, что зарежет шелудивого богомаза, если встретит.
— Твой покойный папенька — Царство ему Небесное! — говорил много ерунды. И вообще не суй свой хорошенький носик в те дела, о которых не имеешь понятия.
Дочь надулась, а потом презрительно бросила:
— Только не считай меня дурочкой. Я уже почти взрослая. А с тринадцати лет замуж имею право выйти.
— Ой, не торопись, моя дорогая. Ничего хорошего в замужестве нет.
— Если без любви, то конечно...
Мать остановилась, развернула её к себе:
— Это что такое? Ты на что намекаешь?
Та потупилась:
— Ни на что, ни на что, я сказала вообще...
— Прикуси язык. Вы сегодня оба несносны. Даже голова разболелась. Я пойду прилягу. — И торжественно ушла к себе в комнаты.
Скорчив рожу, Томмаза передразнила:
— «Вы сегодня несносны»! А сама? Притворяла и лицемерка.
Мальчик посмотрел на сестру:
— Притворяла? Почему?
— Потому, глупыш, — фыркнула она. — Ты ещё не понял, с кем имел счастье сегодня познакомиться?
— Нет. А с кем?
— С собственным отцом!
У Григория даже рот открылся от удивления:
— Как — с отцом? Разве дон Лукиано — не мой отец?
— Он твой отчим. Настоящий отец — этот, стеномарака.