Страсти по Феофану
Шрифт:
Софиан отыскал скамейку, но она стояла на самом пекле, и садиться на неё не хотелось. Он шагнул в тень под дерево и устроился прямо на земле, прислонившись спиной к стволу. Было очень тихо, если не считать частые удары собственного сердца.
Феофан подумал: «Почему я люблю эту женщину? Ведь кругом множество других, и покладистее, и красивее. Почему от имени её одного я теряю разум? Вот приехал сюда, за море, и рискую жизнью, отбивая жену у такого грозного мужа? Богомерзко ли сие или богоугодно?» И ответил сам: «Непонятно. Почему Данте восхищался Беатриче, а Петрарка Лаурой? Это нечто такое, что выше
Дорифор услышал лёгкие шаги. Встрепенулся и увидел, как она идёт по дорожке в светлом шёлковом платье, шёлковой накидке на голове и таких же в туфельках с шёлковым верхом. На лице её, неизменно прелестном, с тонкими чертами и по-прежнему пухлыми губами, может быть, слегка похудевшем, осунувшемся (видимо, как следствие заключения в башне), он прочёл крайнюю взволнованность, даже страх. Женщина искала его глазами — неужели не смог прийти? — ведь скамейка в саду пуста...
Сын Николы поднялся из-под дерева и шагнул ей навстречу.
Взгляд Летиции вспыхнул, как щепоть пороха, брошенного в огонь. Губы приоткрылись от вздоха. Обе её ладони соединились, пальцы переплелись и прижались к груди.
— Здравствуй, — прошептал богомаз. — Как я рад, что мы снова вместе.
Ничего не произнося, дочка Гаттилузи бросилась к нему и прильнула пылко, крепко обхватив, как святую вещь. Подняла лицо, мокрое от слёз. И проговорила:
— Фео, дорогой! Ты не представляешь, как я счастлива в эту минуту. После этого умереть не страшно.
— Мы с тобой умрём только так — обнявшись. Потому что жить друг без друга не в состоянии.
— Да, не в состоянии.
Он повёл её в тень под дерево, и объятиям их, поцелуям, страсти — не было границ. И высокая трава раскачивалась над лицами влюблённых, обессиленно лежавших прямо на земле. Муравей прополз по её обнажённой груди. Софиан дунул на него и прогнал. Женщина сказала:
— Вот и я иногда чувствую себя такой муравьихой. Ди Варацце дунет — и я улечу.
— Не позволю. Ты теперь не одна. Можно повидать сына?
— Завтра приведу обоих детей посмотреть, как расписывают спальню.
— Очень хорошо. А Григорий знает, кто его отец?
— Он уверен, что Лукиано. Но чуть позже я ему признаюсь.
На капелле ударил колокол — было три часа.
Итальянка заторопилась, начала поправлять одежду, стряхивать с шелков пыль.
— Значит, завтра?
— Завтра... Я теперь пойду первая. Ты — немного позже.
— Ну, конечно. Не беспокойся.
Возвратившись в спальню ди Варацце, Дорифор присел в уголке, в холодке, приходил в себя. Ученик заметил:
— Я почти закончил рассвет.
— Вижу, вижу. Получилось сильно.
— Извините, учитель, но у вас в волосах — сухие травинки.
Он смутился, начал вычищать. Молодой человек вздохнул:
— Даже позавидуешь...
Феофан удивился:
— Ты о чём?
— Будет ли в моей жизни истинная любовь?
Мастер проворчал:
— Тут завидовать нечему. Я и счастлив, и несчастлив одновременно. Слишком много
Подмастерье сказал:
— Основная помеха — муж...
— Тс-с! Ни слова больше.
— Я молчу. Мы и так понимаем друг друга. — А себе сказал: «Может быть, рискнуть? И помочь хозяину? Господи, как страшно! Нет, нельзя, нельзя. Надо ещё подумать. Здесь работы, как минимум, на два дня. Выбор сделаю завтра утром ».
4.
Неожиданно вечером Роман заболел — то и дело его рвало, он дрожал, как осиновый лист, и не мог согреться. Ночью бредил и впадал в забытье. Но к рассвету сделался спокойнее. Тем не менее Дорифор не позволил ему подняться с постели и к Варацце на работу в качестве подручного взял с собой Симеона. Мальчик был несказанно горд. А пока здоровые обитатели домика завтракали в столовой, хворый подмастерье поднялся и, покачиваясь от слабости, вытащил из сундучка серую коробочку. Плохо соображая, что делает, высыпал её содержимое в банку свежей серой краски, размешал кистью и закрыл крышкой. Прошептал: «Будь что будет. Может, я болею из-за того, что вот эта дрянь у меня под кроватью? Сам избавлюсь и хозяину помогу. Видно, Провидению так угодно». Рухнул на матрас и мгновенно заснул, умиротворённый. Симеон же, зайдя, прихватил все банки и пошёл вслед за мастером. Тот спросил:
— Как Роман?
— Спит без задних ног.
— Это хорошо. Значит, поправляется.
Фреска в самом деле близилась к своему завершению. Феофан прописывал последних животных, а подручный дорисовывал фон, землю и траву. Сразу пополудни дверь открылась, и вошла Летиция вместе с детьми. Старшей дочке, Томмазе, в скором времени исполнялось четырнадцать. Невысокого роста, полноватая, девочка во многом напоминала мать, но, пожалуй, ей не хватало той изысканности и лёгкости, что всегда отличали наследницу Гаттилузи; крупные черты Пьеро Барди, к сожалению, повлияли на её внешность не лучшим образом. Но зато мальчик был прелестен. Тёмно-русый, кудрявый, как ангелочек, с карими пронзительными глазами и здоровым цветом лица. А его нежным пальцам, не по-детски длинным и тонким, мог бы позавидовать каждый музыкант.
Женщина сказала:
— Здравствуйте, мессир. С разрешения мужа, мы пришли посмотреть на вашу работу. О, какое чудо! Вы изобразили Эдемский сад столь искусно, словно побывали в нём сами.
У Томмазы вырвалось:
— Ой, какие птички! Козочки, барашки! Мне так нравится!
А синьора ди Варацце обратилась к сыну:
— Ну, Григорио, отвечай — что это за люди здесь нарисованы?
— Эти, посредине?
— Да.
— Голые?
— Обнажённые.
— Я не знаю.
— Господи, ну как же? Кто был изгнан из рая на землю за грехи?
— Ева и Адам.
— Ну, так вот.
— Эти голые синьоры — Ева и Адам?
— Разумеется.
— А чего они без одежды? В баню собрались?
Дочка захихикала, а родительница ответила:
— Нет, они в раю были столь невинны, что не сознавали своей наготы, никого не стесняясь, в том числе и друг друга. Но, вкусив от Древа Познания, сразу же прозрели и прикрыли плоть. Что мы вынуждены до сих пор делать.