Страсти по Михееву
Шрифт:
Сочетание шестёрки и девятки допускает неоднозначное толкование ситуации и увлекательнее со всех сторон. Как ни крути. Как ни вращай. Да и разница невелика. Твой срок годности ещё не истёк, полный эндшпиль не настал, хотя нога, если б случилось, уж не дойдёт до Казани походкой от бедра. В любом случае, ты можешь сидеть на полу, кормить туалетного утёнка семечками и ничего не делать, охраняя бананы от одиночества, а лампу от абажура. Но зато этот необщепризнанный юбилей ты назначил себе сам.
В каждом возрасте есть своя прелесть. Только не надо примерять на себя костюм жертвы времени и умирать с балкона во всём чистом. Суворов в твои годы Альпы переходил в погодную скверь, чисто Новый Арбат по подземному переходу, хотя действо то и не было таким
И ты ещё не настолько стар, чтобы не любить и не страдать, хотя уже не гоняешься за трамваями и на смену горячей брандспойтной решительности пришла прохладная рассудительность. И дружишь ты теперь, в основном, по территориальному и профессиональному признакам, и при полном совпадении политических, литературных и музыкальных предпочтений. Надобность в друзьях, конечно, ещё не исчезла и бедовая «старая гвардия» с полувековым стажем в строю и всегда готова ко всему. Но ты не ищешь новых близких знакомств. Что они тебе могут дать? Свои проблемы, свои знания? «Ах, оставьте, графиня!». Хватает уже имеющихся. А узнав ближе можно разочароваться. Или разочаровать. Энергия заблуждений потихоньку иссякает. Цинизм в старости – вещь необходимая.
Ты молод, пока есть с кем вспомнить юность, смеясь над старыми неумелыми фотографиями. Мы думали тогда, что снимаем себя, а оказалось, что снимали Время. Ты же не предполагал, что шестьдесят девять – это так далеко и тебе придётся наблюдать вселенский бунт копий против оригинала. Ты специально уехал в деревню, украсив родные московские улицы своим отсутствием.
Ты, бродячий «шведский стол» пороков, занял позицию наблюдателя по отношению ко многим вчера ещё волнующим процессам. Ты не связан общественным мнением и убавил громкость общественной жизни. Границы твоей независимости расширились. Ты вступил в возраст осмысленного счастья, твои годы тебя стимулируют и вдохновляют, и ты уже не очень презираешь этого коллективного мрачно-смешного помпадура, выдающего под гул продажного одобрения свои мерзкие поступки за подвиги. Ты ведёшь подрывной образ жизни с бумажными книгами, виниловыми пластинками, обувью от Тома Форда и старорежимными джинсами Ливайс. Шестьдесят девять лет – это фаст фуд в медленной очереди. Время морщин времени. И не всегда мимических. Время несовпадения помыслов и поступков. По экстерьеру ты теперь, конечно, уже не «котик» и не пресловутый «зая» с положенными по статусу наградительными коврижками, но и не безразличный снующим прохожим кит, выброшенный на берег безжалостной штормовой волной. И пусть линии затылка и шеи далековаты от былого идеала. Беды нет. Нужно просто чуть изменить требования к идеалу и слегка подправить стандарты в связи с изменившимися обстоятельствами.
Старость – не только утрата некоторых возможностей, но и их новая оценка, совершенствование, долгосрочное абонирование места на сцене, а не в последнем ряду зрительного зала. Ты стал тем, кого не понимал в молодости, только в варианте «лайт», с хард-роком и виски, обретя дополнительную способность излагать суть проблемы без использования элементов ненормативной лексики, хотя, казалось бы, другими словами и не скажешь. Оказывается, скажешь. Не в театре.
Ты как старинное зеркало, которое знает много тайн, но не собирается кричать о них миру. Перед твоими глазами как игрушечные памятники просквозили восемь генсеков, опирающихся на предвыборные каблуки. И хотя Советский Союз был чемпионом мира по выращиванию конопли, смешно не было. А было недолгое историческое время, когда появились робкие и суетные надежды на иную жизнь. Но оглушающая Софья Власьевна в сапогах бутылками, облепленная для верности погонными километрами разномастных погон, снова вступила в свои неограниченные права, повелев называть годы этих надежд «лихими», а взамен предложив согласному на всё народу бедность на фоне тотального телевизионного
Государство вновь стало учить тебя борьбе, а не пониманию красоты. Людям приходится бороться за всё: за собственное здоровье, за качество дорог, за чистый воздух, за еду, друг с другом, а ведь на самом деле они лишь преодолевают последствия антисоциальных решений, ставших уже привычными и облачённых в убаюкивающую благостную форму мнимого патриотизма. А разумные (законные) решения могли бы автоматически отсечь многие из видов этой национальной «борьбы» без правил. Но таких решений нет. И вся жизнь – в борьбе. По большей части, со здравым смыслом.
И ты опять поднял паруса и отправился в путь, не зная будет ли ветер, и не ожидая бесплатного светлого будущего. Но лунный свет по-прежнему плещется в стакане твоего портвейна. Как в молодости. И ты никак не повзрослеешь, и всё слушаешь Cream, подняв капот у рояля, соблюдая достойный баланс между «правильно» и «легко».
Ты помнишь те времена, когда высокое положение в обществе достигалось как побочный эффект от полезной этому же обществу деятельности, а не в результате личных связей и грубой носорожьей тяги к придворному статусу (минуя цивилизованные процедуры отбора), позволяющему решать собственные финансовые задачи за счёт покорного населения. У новых начальствующих разночинных величин, приплывших в кресла с родной улицы Торфорезов, не хватает ни опыта, ни образования для анализа ситуации и выработки оптимальных методов управления в меняющемся мире. Они одержимы идеей повсеместной суверенности, вплоть до суверенной таблицы умножения и суверенного «правила буравчика». Они хотят кое-как, но много и быстро. Очень много и очень быстро. Вершина их управленческого успеха – максимальная минимизация потерь. Эффективность деятельности выгодно замыкается на самих себя. Сокрушительные интеллектуалы «нереального сектора экономики», не ходившие дальше десятичных дробей и не ведающие законов экономических теорий. Их цель не развитие, а существование без перемен.
После тряских провинциальных автобусов, щемящих душу родной теснотой, они явили пролетарскую спесь на мало стройных лицах и, исповедуя амплуа «сплошной графини», резко полюбили «шикарный выезд». С пронзительными сиренами и перекрытием дорог. Их позиция вполне обоснована: без звукового сопровождения граждане могут не понять, что эти глумливые лица с комсомольским покрытием, будто едущие после получки невзрачные портреты передовиков труда секции дамского белья, есть очень выдающиеся лица, особенные лица, не такие как все лица, государственные лица с жабо на отлёте, живущие в разноту с народом.
Масштаб бедствия трудно оценить, но его неизбежность не вызывает сомнений.
А ты стал спокойнее. Как безразличный велосипедист. Уже без особого негодования внимаешь песням из сериалов, этой жуткой смеси попсы и частушек, сдобренной украденными фрагментами псевдоромантического блатняка, выдаваемой нынче за soundtrack. Ты понял, что худшее – это точка отсчёта для всего остального, нулевой уровень бытия. Не следует забывать о возможном худшем и стараться оценивать лучшее через худшее.
Тебе стали нравиться простые вещи, хотя ты ещё относительно резв мозгами. Ты проникся пониманием ветра и солнца. Пониманием природы. И даже пониманием нелепой традиции здороваться за руку с посторонними мужчинами лютой зимой. И даже пониманием соседей. Ты не был в яслях, саду и пионерском лагере. Твоё зарождающееся самосознание не было изуродовано идеологией коллективизма. Тем сильнее ты ценишь индивидуальность, любовь и дружбу. Однако поступки некоторых людей отбрасывают их от тебя в бесконечность и навсегда. У тебя нет времени прощать. Бисер кончился, и ты можешь позволить себе немного эгоизма, не забывая о том, что только за возраст тебя уважать не будут. Ты не безжалостен. Тебе безразлично.